Анатолий Усов - Роман с Полиной

Шутя по поводу их нестандартных забав, я подождал, когда они, воинственно размахивая ножами, приблизятся на три метра, и прыснул перцовой струей в их синюшные лица. Они были хроническими алкашами и не боялись газа, который, как всем хорошо известно, не действует на алкашей, собак и наркоманов, но перцовая струя оправдала свою рекламу, она дерет всех. Гомики завыли и, мельтеша ножами, вслепую кинулись на меня.

Однако пятнадцать минут, пока они ничего не видели, выли, матерились и качались от дикой боли, были моими.

Перепачкавшись в паутине и каком-то дерьме, я проник на второй этаж, здесь уже сняли полы. Я отмыл себя в детском туалетике, где раковинки были мне чуть выше колен, от них мне стало как-то умильно, я даже чуть не забыл, зачем приехал сюда.

На первом этаже пол тоже кое-где сняли, но до моего тайника еще не дошли. Автоматы лежали на месте. Я завернул их в обрывки детского одеяла и услышал, как что-то упало на втором этаже. Я распеленал сверток, оставил автомат с коротким стволом и глушителем, два других опять завернул в вегоневые обрывки. Я выбрал себе место в темном углу и сел на низенькую детскую табуреточку, видя в противоположной стороне на просвете окна лестницу, по которой сам недавно спускался со второго этажа на первой.

Наконец появился один силуэт, он держал в руках плотницкий топор, прикрученный за топорище к толстой двухметровой палке. Спустившись, педик встал в тень, через пару минут на лестнице появился второй силуэт, этот держал в руках длинный кусок арматуры.

Я сидел и ждал. Они передвигались по очереди: пока один на изготовке стоял у какой-нибудь стенки или в углу, другой передвигался на новое место и замирал там, после чего начинал двигаться первый — в их действиях были опыт и смысл, я подумал, может они были разведчиками и служили где-то в Афгане.

Но я тоже не последний лох, начитался мемуарной литературы и знал, что в поиске проигрывает тот, кто выдает себя. Моя позиция была удобной, я был в тени, внизу, и я ждал.

И я дождался, я неслышно поднялся и двинул рукояткой «калаша» в куцый затылок.

— Серый… — окликнул его тот, кто был в это перемещение на стреме, — Серый…

Я клацнул затвором, этот звук в темноте и тиши прозвучал внушительно.

— Лежать, сука, — сказал я тяжелым шепотом, — мордой в пол… стреляю на поражение.

— Все, крутой, твоя хаза, сдаемся, — уткнувшись лицом в пол, глухо ответил голос.

— Двадцать минут лежать, морду не поднимать, шевельнешься — пристрелю на х…

— Господин, ты убил его? — вежливо прогундел голос.

— Вырубил. Но если хоть одна б… вякнет, что видела меня здесь, на ремни порежу, — сказал я, удивляясь, откуда во мне берутся такие слова.

— Господин, было темно, мы не разглядели тебя… мы только видели силуэт, ты невысокого роста, широкоплечий и сильно накаченный.

— Ответ правильный. — Я был худой, длинный и почти без мускулатуры.

Я завернул все три автомата в один пакет и через чердак и пожарную лестницу вылез на улицу.

«Семерка» стояла на месте, и все было тип-топ, кроме того что я сделал шаг туда, куда вообще не следует никому ходить.

Я лежал спиной на крыше двенадцатиэтажного дома, смотрел, как бегут облака, у меня кружилась от них голова, и казалось, что я сейчас упаду с них.

И мне опять чудилось, что я только что откуда-то прилетел и радость, исходящая в этот мир от встречавших меня, переполняет его. Я вплывал в это чудо, ожидая увидеть ту, которая ждала меня и ради которой я совершал все, потому что это была любовь. Я думал об этом и чувствовал, еще немного, и я сумею понять, что не понимает и не знает никто на Земле, мне надо только встать, подойти к краю и полететь.

Я встал и подошел к краю крыши. Какая-то внутренняя суета вьюгой поднялась во мне и не давала шагнуть вниз. У детского садика, увидев меня на краю, кто-то в ужасе закричал.

…Опять я почему-то лежал на прежнем месте, и внутренняя суета, как блестки фольги вокруг летательного аппарата, мешала моему радару ухватить то, что, может быть, знают все, но не знаю я…

С юго-востока на Москву шла гроза. Темной многокилометровой стеной ползла туча. Она покрывала под собой все пространство Москвы. Маленькие тучки, как шестерки к пахану, мчались к ней с донесениями. Коротенькие игривые молнии поминутно вспыхивали в разных местах ее. И хотя не было еще дождя, огромная радуга, как двухцветная арка, украсила тучу от одного края горизонта и до другого, доставая цветной вершиной до самого края неба. При виде всего этого великолепия хотелось встать на колени, плакать и раскаиваться в слезах.

— Мама! Смотри, радуга! Мамочка!.. Мама!..

От пруда бежал за мамой пятилетний мальчик и захлебывался от счастья. И столько было радости в его тоненьком звонком голосе, что я на самом деле заплакал, вдруг ощутив с невыносимой силой, как чуден и прекрасен мир, вспомнив, что и я был таким же маленьким и таким же счастливым… и что все это уже ушло и никогда-никогда не вернется. Но все-таки было же, было!..

В ожидании дождя седой пенсионер бросал оранжевый мячик серебристому веселому пуделю. Я приложился к прицелу и повел стволом, пытаясь поймать мячик в прицел. Это оказалось трудным занятием. Зато я увидел в прицел смотровую площадку на Воробьевых горах и продавцов сувениров, спешно собирающих перед дождем свои побрякушки. Боже мой, ведь это те самые горы, оттуда Воланд унес Мастера и Маргариту. Как повезло этому мужику. Кажется, он был тоже историком.

Будет ли у меня когда-нибудь Маргарита? Полина, ты моя Маргарита, почему ты не хочешь бросить все ради меня и придти ко мне в мой убогий подвал? Будет ли когда-то кто-нибудь так любить меня?.. Или хотя бы как-нибудь, но любить… Боже мой, как тоскливо и плохо жить без любви… Воланд, почему ты так давно не был в Москве? Почему бы тебе снова не явиться сюда, не навести шухеру и веселья?

Так прошла первая ночь, никто не приехал за мной.

Они приехали только на четвертые сутки. Каждую ночь я лежал на крыше. А днем отсыпался. Я почему-то знал, что это обязательно будет. И обязательно ночью. И я не хотел больше мочиться от страха.

Было холодно, сыро, я вспоминал, как мне доставалось от мамы за то, что я такой лопух, всем все раздаю, не умею постоять за себя. Я переживал последний удар, это было в деревне, она, кажется, называлась Саврасово, папа с мамой работали в школе, я учился еще в первом классе. После школы я зашел к товарищу посмотреть котят. Один, беленький, был очень больной. Он постоянно пищал, у него были жалобные голубые глаза. Товарищ сказал, если он будет еще так пищать, бабка утопит его в ведре.

Котенок пищал всю дорогу, пока я нес его за пазухой и в расстегнутый ворот целовал печальную голубоглазую мордочку. Я знал, что мама встретит его без радости, она почему-то не любила животных, говорила, самим не выжить.