Анатолий Усов - Роман с Полиной

Она проводила меня до самого пешеходного перехода. Прощаясь, она сказала:

— Жаль, конечно, что ты не еврей и не немец, могли бы уехать с тобой в Германию или вообще во весь мир… ты все-таки не такой плохой, каким кажешься…

— Я и немец, и еврей, на трубе играю, на машинке строчу и на поле жну, — сказал я, — а мир вообще исстрадался без нас.

Но уже было поздно.

— Я так и знала. А ты так ничего и не понял, — Полина прижала палец к своим губам, а потом к моим, я снова ощутил одинокий запах очищенного апельсина. — Ты больше не увидишь меня. Прощай навсегда, на веки вечные…

— Вот б..! — взорвалась вся пересылка.

— Ша, пацаны, не б…, и вы увидите, это законная баба!.. А кто еще скажет про нее поганое слово — глаз на жопу натяну. И кончайте, суки, наконец, онанировать! Не воображайте, что вы трахаете ее…

Конечно, так нагло умные мужики на хате себя не ведут. Но разве я был когда-нибудь умным? Это счастье не для меня.

— Крутой, но не круче горы, — ответили пацаны и стали меня…

Отходив так, что я потерял сознание, они накачали меня в бессознанке водярой и сделали на груди наколку «Нет счастья в жизни».

Я не хотел терпеть такой коренной беспредел. И хотя в душе был всегда уверен, что его, счастья, в жизни все-таки нет, я уполз в сортир, едва только пришел в себя.

В сортире из толчков выметалась пурга. Жестяной абажур тусклой лампочки бился о потолок. За дощатыми стенами завывал ветер Арктики. Я, теряя сознание от боли и приходя в него от холода, выдавливал по свежей ране тушь и перекалывал «Н» на «Е», «E» на «С»… чтобы было «Есть Счастье в жизни»… Зачем я делал это тогда? — Наверное, потому, что всегда был упрямым, это, во-первых. И потом у, как это ни романтично звучит, мне иногда, если я вспоминал Полину, казалось: есть счастье в жизни — это любовь.

Вернувшись в сознание в какой-то третий или десятый раз, я увидел напротив себя, прямо у своего лица сидящего на толчке старика. Старик был такой худой, что его щеки касались друг друга внутри беззубого рта.

Снег выметался из-под тощей задницы старика густым белым облаком и тут же смешивался со струями темно-вишневой крови, которой ходил этот старик. Ему было больно, лицо страдало и покрывалось потом, из беззубого с синюшными губами рта шел тяжелый нутряной стон.

— Мужичок, кто тебя так уделал? — он хоть и старый, и ему пора давно отдавать концы, мне стало жалко его.

— Ты неправильно понял, зэка, — старик раздвинул ворот шикарной рубахи, на его ключицах синели две восьмиконечных звезды. — Я Жора Иркутский. А ты кто?

Я был, конечно, новый на зонах, но даже я знал, что Жора Иркутский смотрит за всеми лагерями на Севере.

— Я Толька Осс, статьи ….. … лет без пораженья. Извините, я думал…

— У тебя неправильные понятия о жизни. Первое, нельзя на зоне старшему задавать вопросы. Второе, нельзя никого жалеть. Третье, нельзя смотреть, кто чем серет… За нарушение каждого закона на зоне — кирдык.

Из-за спины кто-то схватил меня за подбородок жесткой заскорузлой рукой и так высоко задрал голову, оголив и выгнув дугой шею, что я испугался — вот думаю, и пришла гусиная смерть, сейчас полетят шейные позвонки и будет счастье, если я сразу умру. К шее, к тому месту, под которым пульсирует сонная артерия, он приставил заточку. От его рук пахло острым дерьмом, паршивым табаком и нутряным салом.

— Что касается сути вопроса, моей жопы никто не касался, чего искренне желаю твоей, — прогундел Жора Иркутский.

Я скосил глаза, чтобы видеть его лицо и чтобы понять, что надо такому большому уважаемому здесь человеку от такого ничтожного гнома, как я.

— Зачем портишь правильную маляву? — спросил старик, имея в виду наколку, что сделали мне.

Я попытался объяснить, почему. Мое объяснение в разумных глазах, конечно, казалось глупым.

— Счастья нет. Любви нет. Баба — не человек, — объяснил мне суть моих заблуждений Жора Иркутский. Из его истерзанной болезнью прямой кишки, наконец, вместе с кровью вывалилось немного дерьма, ему, видимо, полегчало, он вытер пот со лба поданным шестеркой вафельным полотенцем.

Стройный вихлястый парень принес парашу с теплой водой. Жора сел в нее голым задом. Другой шестерка принес жаровню типа той, над которой жарят шашлыки. В жаровне мерцали угли. Шестерка раздул их, набросал из мешочка сушеной травы, заклубился обильный дым. Шестерка водрузил на жаровню что-то типа большой воронки с сиденьем над горлышком. Первый шестерка отер Жоре тощие маслатые ягодицы махровым полотенчиком. Жора сел на сиденье над горлышком, втягивая дым больным задом. Шестерка накинул на Жору большой овчинный тулуп, в каких сидят над проволокой часовые, закинул одну полу на другую.

— Жора, его пришить, а то у меня уже рука затекла? — спросил хриплый голос того, кто выгнул мою шею дугой и держал упертую в нее заточку.

— Потерпи чуток, мы еще побазлаем, — Жора закурил «мальборо», предложил мне. Я никогда не курил, но решил попробовать перед смертью, что это такое.

Жоре стало совсем хорошо. Он протянул красивую длиннопалую руку, шестерка поставил в нее флакон с коньяком. Жора сделал хороший глоток и дал глотнуть мне. Коньяк мне понравился, я подумал, все равно пропадать и выпил все. Тот, кто держал меня за подбородок, застонал, должно быть, от горя и так сильно выгнул мою бедную шею, что там хрустнуло.

— Он убьет меня, — простонал я.

— Он знает свое дело, — довольно хмыкнул старик. — Ты резвый парень.

— Нет, — возразил я. — Это от комплексов, я боюсь показаться трусливым и поэтому всегда хамлю.

— Хрен с ним, с этим Фрейдом, мне он до фени, — старик посмотрел на белые пятна под ухоженными ногтями и посчитал пальцы, видимо, что-то загадывая. — Значит, ты тот самый парень, который уложил передовой отряд торговцев дурью?

Мое нутро похолодело и опустилось в ноги. Ноги задрожали и стали слабыми, я скосил глаза, чтобы увидеть чего он хочет. Его рот улыбался, из прищуренных страшных глаз шла непоколебимая сила. Мне стало понятно, почему именно он правит всеми северными лагерями.

— С чего ты взял, мне даже не шили такое? — независимо от меня ответил мой пьяный и дерзкий голос. Жесткая рука еще крепче сжала мой подбородок и еще круче выгнула мою нежную шею; знал бы я, как сложится жизнь, не в университет бы ходил, а в подвалах качался.

— Что тебе шили? — спросил голос Жоры Иркутского, теперь, как ни косили глаза, я не видел его.

— Что было, — ответил мой голос.

— А что было? — терпеливо спросил голос Жоры Иркутского.

— Что шили, — ответил я.

— Ты, сучий потрох, с кем колеса разводишь? — сказал за спиной этот паршивый хмырь и надавил заточкой сонную артерию на моей шее.

— Это не он говорит, это говорит его страх, — сказал голос Иркутского. — Отпусти его харю, а то я не вижу глаза, у меня есть вопрос.