Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

Услышав смех за своей спиной, я разом спустился с вершин стихов Данте. Обернувшись, я увидел Зорбу, стоящего позади меня и смеявшегося от души.

— Что это за манеры такие, хозяин? — крикнул он. — Вот уже несколько часов, как я тебя повсюду ищу.

Я не отвечал и не двигался, и он снова закричал:

— Уже давно полдень пробило, курица-то уже готова, она скоро совсем вся растает, бедняжка! Можешь ты это понять?

— Я понимаю, но я не голоден.

— Ты не голоден! — сказал Зорба, хлопая себя по бедрам. — Но ты ничего не ел с утра. Нужно заботиться о своем теле, дай ему поесть, хозяин, дай ему пищу, это ослик, который везет нашу повозку. Если ты его не накормишь, он бросит тебя на полпути. Уже многие годы я презирал плотские радости,

и если это было удобно, старался есть тайком, словно совершал нечто постыдное. Тем не менее, чтобы Зорба не ворчал, я сказал:

— Хорошо, я иду.

Мы направились к деревне. Часы, что я провел среди скал, пролетели, как мгновения любовной страсти. Я еще чувствовал на себе обжигающее дыхание флорентийца.

— Ты подумал о лигните? — спросил Зорба с некоторой нерешительностью.

— А о чем другом мне, по-твоему, думать? — ответил я со смехом. — Завтра мы должны начать работу, требовалось сделать расчеты.

Зорба посмотрел на меня искоса и замолчал. Я снова почувствовал, что он взвешивает каждое мое слово, он еще не знал, чему должен верить или не верить.

— А где результаты твоих расчетов? — спросил он, прощупывая почву.

— Через три месяца мы должны добывать по десять тонн лигнита в день, чтобы покрыть расходы. Зорба снова посмотрел на меня, но на этот раз с беспокойством. Затем, немного помолчав, сказал:

— Какого дьявола ты пошел к морю, чтобы делать свои расчеты? Извини меня, хозяин, что я тебя об этом спрашиваю, но я не понимаю. Что касается меня, то когда я вступаю в спор с цифрами, то стараюсь забраться в какую-нибудь дыру на земле, чтобы ничего не видеть вокруг. А если я поднимаю глаза и вижу море, дерево или женщину, даже старуху, о!., попробуй-ка тогда считать! Все расчеты и эти свинские цифры улетают, словно у них крылья выросли.

— Ну, это твоя вина, Зорба! — сказал я, чтобы его еще подразнить. — У тебя просто не хватает сил сосредоточиться.

— Я не знаю, хозяин, это по-разному бывает. Есть случаи, когда сам Соломон… Вот однажды я проходил через маленькую деревню. Старик лет девяноста сажал миндальное дерево. «Послушай, дедушка, — обратился я к нему, — ты сажаешь миндаль?» И он, как был, согнутый, повернулся ко мне и сказал: «Я, сынок, поступаю так, будто никогда не умру». А я ему отвечаю: «Я же всегда поступаю так, словно в любую минуту могу умереть». Кто же из нас двоих прав, хозяин?

Он смотрел на меня с триумфом:

— Вот сейчас я подожду твоего ответа, — сказал он.

Я молчал. Две тропинки, одинаково крутые, вели к вершине. Действовать так, будто смерть не существует, или каждую минуту думать о смерти, это, пожалуй, одно и то же. Но в тот момент, когда Зорба меня об этом спросил, я этого еще не знал.

— Итак? — спросил Зорба насмешливо. — Не порть себе кровь, хозяин, из этого мы никогда не выберемся. Поговорим о другом. Я сейчас думаю о завтраке, курице, плове, посыпанном корицей, и у меня уже мозги дымятся, как этот плов. Сначала поедим, а там видно будет. Сейчас перед нами плов, значит, наши мысли должен занимать плов. Завтра перед нами будет лигнит, и мы будем думать о нем. И никаких отклонений, понятно?

Мы входили в деревню. Женщины сидели на порогах домов и болтали; старики, опираясь на трости, хранили молчание. Под гранатовым деревом, усыпанным плодами, маленькая сморщенная старушка искала вшей у своего внука.

Перед кафе стоял статный старик с орлиным носом и суровым сосредоточенным лицом, у него был вид важного господина; это был Маврандони, старейшина деревни, тот кто сдал нам лигнитовую шахту. Накануне он заходил к мадам Гортензии, чтобы отвести нас к себе.

— Это большой стыд для нас, — говорил он, — вы остановились в трактире, словно в деревне некому вас устроить.

Он был серьезен, речь его текла размеренно. Мы отказались. Старик был задет, но не настаивал.

— Я выполнил свой долг, — сказал он, уходя, — а вы поступайте, как знаете.

Некоторое время спустя старейшина послал нам два круга сыра, корзину гранатов, глиняную миску с изюмом и инжиром и оплетенную бутыль раки.

— Вам привет от капитана Маврандони! — сказал работник, разгружая ослика. — Это пустяк, но от всего сердца, так он просил передать. Мы поблагодарили именитого человека в самых сердечных выражениях.

— Долгих лет жизни вам! — сказал посыльный, приложив руку к сердцу. Больше он ничего не сказал.

— Какой-то он неразговорчивый, — пробормотал Зорба.

— Гордый, — сказал я, — он мне нравится.

Мы уже подходили к дому, ноздри Зорбы радостно затрепетали. Мадам Гортензия, едва заметив нас, вскрикнула и вернулась на кухню.

Зорба поставил стол во дворе, в тени беседки из виноградных лоз с облетевшими листьями. Он нарезал толстыми ломтями хлеб, принес вина, расставил тарелки и приборы. Хитро взглянув на меня, он указал на стол: там было три прибора!

— Ты понял, хозяин? — шепнул он мне.

— Понял, — ответил я, — я тебя понял, старый развратник.

— Из старой курицы самый наваристый бульон, — сказал он, облизываясь. — Я в этом кое-что понимаю.

Он бегал, напевая старые любовные песенки, ловкий, с блестящими глазами.

— Вот это жизнь, хозяин, настоящая жизнь. Послушай, я веду себя так, будто через минуту помру. Тороплюсь съесть свою курицу, пока не сыграл в ящик.

— За стол! — скомандовала мадам Гортензия.

Она принесла кастрюлю и поставила ее перед нами. Заметив вдруг три прибора, она остановилась с раскрытым ртом. Вспыхнув от удовольствия, она посмотрела на Зорбу, и ее маленькие голубые глазки заморгали.

— У нее горит в трусиках, — шепнул мне Зорба.

Затем крайне вежливо обратился к даме:

— Прекрасная морская нимфа, — сказал он, — мы потерпели кораблекрушение и волны выбросили нас в твое царство, соблаговоли разделить с нами трапезу, моя русалка.

Старая певичка всплеснула руками, словно хотела сжать нас обоих в своих объятиях, грациозно наклонилась, коснулась Зорбы, затем меня, и, кудахча, побежала к себе в комнату. Немного погодя она вновь появилась, переваливаясь с боку на бок, трепещущая, одетая в свой парадный туалет: старое платье из зеленого бархата, все вытертое, украшенное желтой потускневшей тесьмой. Ее корсаж был гостеприимно открыт, в вырезе красовалась распустившаяся матерчатая роза. В руках у нее была клетка с попугаем, которую она повесила в беседке.

Мы посадили ее посередине, Зорба был справа, я — по левую сторону. Втроем мы набросились на завтрак. Прошла целая вечность, пока кто-то из нас заговорил.