Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

Прошло три дня, затем четвертый и пятый. Зорба не возвращался.

На шестой день я получил из Кандии письмо на нескольких страницах, настоящий роман. Оно было написано на розовой благоухающей бумаге, в одном из уголков было сердце, пронзенное стрелой.

Я его заботливо сберег и переписал, сохранив попадавшиеся вычурные выражения. Единственное, что я исправил, это забавные орфографические ошибки. Зорба держал перо наподобие заступа, с силой нажимая на него, отчего во многих местах бумага была порвана и забрызгана чернилами.

«Дорогой хозяин, господин капиталист. Я взялся за перо, чтобы в первую очередь, спросить, здоров ли ты, и, во-вторых, сообщить, что мы, слава Господу, чувствуем себя хорошо!

Что касается меня, я давно заметил, что пришел в этот мир не лошадью или там быком. Только животные живут, чтобы есть. Во избавление от вышеизложенных обвинений я сам себе день и ночь создаю работу, рискуя хлебом насущным ради идеи, и, переиначивая пословицу, говорю: „лучше журавль в небе, чем синица в руках". И еще: „Пташке ветка дороже золотой клетки".

На свете много патриотов, и это им ничего не стоит. Я вот не патриот, даже если это мне боком выходит. Многие верят в рай и мечтают затащить своего осла на его богатые пастбища. У меня нет осла и потому я свободен, ибо не боюсь ада, где осел мог бы погибнуть, и, тем более, не надеюсь на рай, в котором он будет объедаться клевером. Я необразован, не умею говорить, но ты, хозяин, меня поймешь.

Многие люди тщеславны; я же ни о чем таком не думаю. Я не радуюсь добру и не печалюсь из-за неудачи. Если бы я узнал, что греки взяли Константинополь, для меня это было бы то же самое, что захват турками Афин.

Если, прочитав мои писания, ты думаешь, что я ослаб умом, сообщи мне. Я хожу по магазинам Кандии и покупаю кабель для канатной дороги, а в остальное время веселюсь.

„Чему ты радуешься, друг?" — спрашивают меня. Как же им объяснить? Я смеюсь, например, потому, что в ту минуту, когда тяну руку, чтобы проверить, хороша ли проволока, меня вдруг одолевают мысли о человеке — что он делает на земле и на что он годен… Да ни на что, по-моему. Все едино: есть у меня жена или нет, порядочный человек или негодяй, паша или грузчик, разница лишь в том, живой я или мертвый. Позовет меня дьявол или Бог, для меня, видишь ли, это одно и то же — я подохну, превращусь в зловонный труп, отравлю людям воздух, и они вынуждены будут зарыть меня на четыре фута, чтобы не задохнуться.

Правда, я сейчас кое в чем тебе признаюсь, хозяин: единственно, что пугает меня, что не оставляет в покое ни днем ни ночью — я, хозяин, боюсь старости, сохрани нас небо от нее! Смерть просто чепуха, просто фу! — и свеча погасла. А вот старость — это позор.

Мне стыдно признаться, что я старик, и я стараюсь, чтобы никто этого не понял: скачу, танцую, поясница болит, но я танцую. Когда пью, голова моя кружится, все вертится, но я не спотыкаюсь, веду себя так, будто ничего такого нет. Весь в поту, я бросаюсь в море, простужаюсь, мне хочется кашлять: кх, кх, чтобы почувствовать облегчение, но мне стыдно, хозяин, я подавляю кашель—ты когда-нибудь слышал, как я кашляю? Никогда! И это, можешь мне поверить, не только на людях, но и когда я совсем один. Мне стыдно перед Зорбой, хозяин. Мне стыдно перед ним.

Однажды на горе Афон — я и там побывал, лучше бы я сломал себе ногу! — я знавал одного монаха, отца Лаврентия, родом из Хиоса. Так вот, этот бедняга верил, что в нем сидит дьявол, он ему имя дал — Ходжа. „Ходока хочет есть мясо в святую пятницу", — ревел бедняга Лаврентий и бился головой о церковные ступени. „Ходока хочет спать с женщиной, хочет убить игумена. Это Ходока, Ходока, а не я", — и бьется головой о камень.

Я тоже, хозяин, чувствую, словно дьявол в меня вселился и зову его Зорбой. Он не хочет стареть, нет, и никогда не состарится. Это настоящий обжора, у него черные, как воронье крыло, волосы, тридцать два зуба и красная гвоздика за ухом. Но Зорба, тот, что снаружи, постарел, бедняга, у него седые волосы, он весь в морщинах, усох, зубы у него выпадают и его большие уши полны седой старческой шерсти, длинными ослиными волосами.

Что оке делать, хозяин? До каких пор два Зорбы будут воевать друг с другом? Кто оке в конце концов победит? Хорошо если я скоро околею, тогда нечего беспокоиться. Но если мне еще долго придется жить, тогда я пропал. Однажды наступит день, когда я состарюсь, потеряю свободу; сноха и моя дочь заставят меня смотреть за ребенком, ужасным чудовищем, их отпрыском, чтобы он не обжегся, не упал, не испачкался. И если он обмарается, они заставят меня его подмывать! Тьфу!

Ты тоже, ты перенесешь тот оке позор, хозяин; несмотря на то что ты сейчас молод, берегись! Послушай, что я тебе говорю, следуй за мной. Другого спасения нет, значит, вгрызаемся в горы, отнимем у них уголь, медь, железо, цинковую руду, заработаем деньжат, чтобы родственники нас уважали, друзья лизали нам сапоги, а горожане снимали перед нами свои шляпы. Если оке удача отвернется от нас, хозяин, лучше умереть, быть растерзанным волками, медведями или кем еще из зверей, среди которых мы окажемся. Именно для этого Господь Бог ниспослал диких животных на землю, чтобы пожирать людей нашей породы, избавляя их от старости».

В этом месте Зорба нарисовал цветными карандашами высокого изнуренного мужчину, бегущего под зелеными деревьями, за ним гонятся семь красных волков, а выше большими буквами написано: «Зорба и семь смертных грехов».

Он продолжал:

«По моему письму ты поймешь, что за несчастный я человек. Только говоря с тобой у меня есть надежда уменьшить хоть немного свою хандру, ибо ты такой оке, как я. В тебе тоже сидит дьявол, но ты еще не знаешь, как его зовут, и потому задыхаешься. Дай ему имя, хозяин, и тебе станет легче.

Я все говорил, насколько несчастен. Весь мой разум это сплошная глупость и ничто другое. Однако мне случается проводить дни в размышлениях, как великий человек; если бы я мог осуществить все то, что требовал в такие моменты мой внутренний Зорба, мир не смог бы опомниться!

Поскольку у меня нет договора со своей жизнью на определенный срок, я отпускаю тормоза на наиболее опасных уклонах. Жизнь человека — это дорога с подъемами и спусками. Рассудительные люди двигаются по ней на тормозах. Я оке, в чем и заключается мое мужество, хозяин, давным-давно спустил тормоза. Когда поезд сходит с рельсов, мы, работяги, называем это — гробануться. Пусть меня повесят, если я стану обращать внимание на свои синяки и шишки. Днем и ночью я мчусь на всех парах, делаю то, что мне вздумается. Если я отдам концы, что я потеряю? Ничего. Во всяком случае, даже если я не буду спешить, мне все равно конец! Это точно! Будем мчаться без остановок!