Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

Все это было замечательно — крылья, мыльная вода брадобрея, маленькие голубки, все эти слова и ароматы, но практический мозг женщины требовал чего-то более ощутимого, более конкретного. Сколько раз она слышала красивые речи! Какая от них польза? После стольких лет тяжелого труда она осталась совсем одна и без пристанища.

— Больше ничего? — шептала она снова с упреком. — Ничего больше?

Она смотрела мне в глаза, как затравленная лань. Мне стало ее жаль.

— Он сказал еще что-то очень, очень важное, мадам Гортензия, — сказал я, — поэтому я приберег это к концу.

— Так что же… — спросила она умирающим голосом.

— Зорба пишет, что как только приедет, он бросится к твоим ногам просить тебя со слезами на глазах выйти за него замуж. Он больше не может. Он хочет сделать тебя своей маленькой женой, мадам Гортензия, чтобы больше никогда не расставаться. На этот раз маленькие грустные глазки заволоклись слезами радости. Вот оно, великая радость, столь желанный порт, это была мечта всей ее жизни! Обрести покой, улечься в законную постель и ничего больше!

Она закрыла глаза.

— Это хорошо, — сказала она снисходительно, совсем как знатная дама, — я согласна. Но напиши ему, пожалуйста, что здесь, в деревне, нет флердоранжевых венков. Нужно привезти их из Кандии. Пусть он привезет две белых свечи с розовыми лентами и хорошее миндальное драже. Потом он должен купить мне белое подвенечное платье, шелковые чулки и атласные туфельки. Что касается простыней, то они есть. Напиши, чтобы он их не привозил. Есть и кровать. Старая сирена стала приводить в порядок список своих заказов, делая из своего мужа рассыльного. Вдруг она поднялась, приняв вид добропорядочной замужней женщины.

— Я хочу тебя о чем-то попросить, о чем-то серьезном, — сказала она и в волнении остановилась.

— Говори, мадам Гортензия, я к твоим услугам.

— Зорба и я испытываем к тебе привязанность. Ты благороден и не стыдишься нас. Хочешь быть нашим свидетелем?

Я задрожал. Когда-то давно в доме родителей жила старая служанка, ее звали Диамандулой, ей уже перевалило за шестьдесят; старая дева, сделавшаяся полусумасшедшей на почве невинности, нервная, усохшая, с плоской грудью и усатая. Она влюбилась в Митсо, посыльного бакалейной лавки нашего квартала, молодого крестьянского грязнулю, раскормленного и безусого.

— Когда же ты женишься на мне? — спрашивала его она каждое воскресенье. — Возьми меня в жены! Ну чего ты противишься! Я больше не могу!

— Я тем более, добрая моя Диамандула, — отвечал хитрый бакалейщик, который заискивал перед ней, чтобы обеспечить клиентуру, — ну, подожди, пока у меня тоже усы вырастут.

Проходили годы, старая Диамандула терпела. Нервы ее успокоились, головные боли уменьшились, горькие уста, не знавшие поцелуев, стали улыбаться. Она еще лучше стала стирать белье, меньше била тарелок, и пища у нее больше не пригорала.

— Хочешь быть нашим свидетелем, маленький хозяин? — спросила она меня по секрету в один из вечеров.

— Очень хочу, Диамандула, — ответил я, в то время как в моем горле возник комок от жалости. Эта история доставила мне много огорчений, поэтому услышав мадам Гортензию, повторившую ту же фразу, я вздрогнул.

— Очень хочу, — ответил я, — это большая честь для меня, мадам Гортензия.

Она поднялась, привела в порядок кудряшки, вылезшие из-под ее маленькой шляпки, и облизала губы.

— Доброй ночи, мой друг, — сказала она, — доброй ночи и пусть он быстрее возвращается!

Я видел, как она удаляется, переваливаясь, изгибая своестарое тело с жеманством девушки. Радость несла ее как на крыльях, старые бесформенные лодочки оставляли в песке маленькие, но глубокие следы.

Не успела она скрыться, как с пляжа донеслись пронзительные крики и плач.

Я вскочил и побежал. На другом конце пляжа завывали женщины, они словно пели жалостную погребальную песню. Поднявшись на скалу, я осмотрелся. Со стороны деревни бежали мужчины и женщины, а за ними с лаем собаки. Впереди, вздымая облака пыли, скакали два или три всадника.

«Беда какая-то», подумал я и, торопясь, спустился к мысу.

Шум толпы все нарастал. В небе в лучах заходящего солнца неподвижно висели два-три розовых весенних облака. Девичье дерево было покрыто молодыми зелеными листьями.

Мадам Гортензия в слезах бежала обратно, волосы ее растрепались, она еле переводила дух. В руках у нее была соскочившая с ноги туфля.

— Боже мой… Боже мой… — крикнула она, пошатнулась и чуть не упала на меня. Я ее поддержал.

— Почему ты плачешь? Что случилось? — спросил я и помог ей надеть дырявую туфлю.

— Я боюсь… я боюсь…

— Чего же?

— Смерти.

Она словно чувствовала в воздухе запах смерти и была охвачена страхом. Я взял ее дряблую руку, ее старое тело противилось и дрожало.

— Я не хочу… не хочу… — кричала она.

Несчастная женщина испытывала страх, учуяв место, где появилась смерть. Она боялась, что Харон увидит ее и вспомнит о ней… Как и все старые люди, наша бедная русалка пыталась скрыться в траве, принимая ее зеленый цвет, спрятаться в земле, принимая ее темно-коричневую окраску, для того, чтобы Харон не смог ее различить. Она вся дрожала, втянув голову в жирные сутулые плечи.

— Друг мой, укрой меня, — просила она, — укрой меня и сходи посмотри.

— Тебе холодно?

— Я совсем замерзла, укрой меня.

Укрыв ее, как можно лучше, я пошел к мысу и теперь ясно различил погребальные песнопения. Мимо меня пробежал Мимито.

— Что случилось, Мимито? — крикнул я.

— Он утонул, он утонул, — не останавливаясь ответил он.

— Кто?

— Павли, сын Маврандони.

— Почему?

— Вдова…

Слово застыло в воздухе. Внезапно в вечернем свете передо мной возникло опасное и гибкое тело вдовы.

Я подошел к скалам, где собралась вся деревня. Мужчины молчали, обнажив головы. Женщины, откинув свои платки на плечи, рвали на себе волосы и испускали пронзительные крики. На гальке лежало иссиня-белое распухшее тело. Над ним застыл старый Маврандони. Правой рукой он опирался на палку, левой сжимал седую волнистую бороду.

— Будь ты проклята, злодейка! — вдруг раздался пронзительный крик. — Господь Бог заставит тебя заплатить за это!

Одна из женщин поднялась и, повернувшись к мужчинам, сказала:

— Разве нет среди вас мужчины, чтобы перерезать ей горло, как паршивой овце? Жалкие трусы! Она плюнула в сторону мужчин, которые смотрели на нее, не говоря ни слова.

Кондоманолио, хозяин кафе, быстро возразил ей:

— Нечего нас унижать, Деликатерина, — воскликнул он, — ты увидишь, в нашей деревне есть смелые люди!

Я не смог сдержаться.

— Неужели вам не стыдно, друзья! — взывал я. — В чем виновата эта женщина? Это судьба. Побойтесь Бога! Но никто не ответил мне.