Григорий Бакланов - Мой генерал

Я срочно написал пару очерков для местного радио, и рано утром дежурная разбудила меня, потянула за ногу: «Звонили тебе, чего-то, мол, будут по радио говорить». Радио у нас не выключалось, чуть слышно царапался голос. И я услышал: в году таком-то, собираясь на Казань, повелел Иван Васильевич, царь Грозный, ядра лить в месте этом. С тех пор и получил город название: Ядрин… Я лежал, укрывшись с головой, потный от стыда, мечтая только, чтобы сосед мой спал, не слышал. Но на эти деньги я купил Наде шаль. И вот- Москва. Теплое сентябрьское субботнее утро. Несколько раз принимался идти дождик при солнце. Я не звонил, пусть будет все неожиданно. Я выпрыгнул из троллейбуса. Надин дом. Я вышел из-за угла и вздрогнул. Во дворе, у подъезда — Витькина коляска с поднятым верхом, над ней под зонтом мужчина читает книгу и тихонько подкачивает коляску. Я узнал его.

— При-вет!

— Здравствуй. Что случилось?

— А если я скажу — ничего?

И голос глуше, как бывало, когда-то этот голос волновал меня.

— Это ты звонила минут пять назад?

— А тебе сердце не подсказало?

Я открывал дверь и слышал, как в пустой квартире звонит телефон. Звонки оборвались в тот самый момент, когда я вошел. Подождал. В квартире летняя застойная духота, пожелтелые от солнца газеты на окнах только что не дымятся: теща их прикнопливает, чтобы шторы не выгорали. Я открыл окно, подождал и полез под душ. И тут опять зазвонил телефон.

— Слушай, ты мог бы со мной встретиться сейчас?

Голый и мокрый, я стоял в кухне с трубкой телефона, и на линолеум натекла с меня лужа воды.

— Это — срочно?

— Не стучите монетой в стекло! Да, разговариваю. Обождете! У меня деловой разговор…

И мне:

— Представляешь, я говорю, он дверь открывает. Мужчина называется… Так ты бы смог?

— Ты откуда говоришь?

— С площади Маяковского.

У меня были дела, но…

— И где ты будешь?

— Ну, ты же, я надеюсь, не хочешь, чтобы я стояла у памятника Маяковскому на жаре и подходили всякие… Тут напротив ресторан «София», я подожду тебя там.

Окатившись под душем, я забрал из ящика письменного стола деньги, все, что было там. В полупустом в этот час вагоне метро ветром сушило мне волосы.

Надя сидела за столиком у окна лицом ко входу, потягивала через пластмассовую соломинку что-то из высокого стакана со льдом, и вот так, продолжая потягивать, улыбнулась мне серыми глазами.

— Долго ехал? — спросил я, садясь напротив.

Она смотрела на меня, охапка белых речных лилий лежала рядом с ней на столе.

— Возьмем что-нибудь?

Она все так же молча смотрела на меня. Она была вся такая летняя, загорелая, белая с короткими рукавами трикотажная кофточка — мелкими васильками. К серым ее глазам. Так хорошеет женщина, когда она влюблена, это я сразу почувствовал. Она вдруг протянула руку, нежно дотронулась до моего лба:

— Боже, неужели лысеешь?

Я почувствовал запах ее загорелой кожи, ее духов.

— А волосы такие же шелковые, — и, как бывало, поправила их, процедила сквозь пальцы. Она смотрела на меня родственно, грустно, как на утерянный рай.

— Так что возьмем? — спросил я, проглядывая меню.

Официант уже стоял у нашего столика, поигрывал карандашом. И как бы теперь только увидев, Надя улыбнулась ему:

— Что-нибудь легкое. Жарко. Есть я не хочу. Мороженое и кофе.

И вновь одарила официанта дружеской улыбкой. В ней чувствовался ресторанный опыт, которого не было раньше. Мужчины от своих столиков поглядывали на нее.

— Ну, как ты живешь?

Руку на руку она положила на стол, легла на них грудью, мне было видно далеко вглубь.

— Застегни пуговочку.

— Да? А я и не заметила. Кстати, я уже несколько дней звоню тебе.

— Мы в основном сейчас за городом. Сняли дачу.

— Где?

— В Баковке.

— Там где-то поместье Буденного? По утрам, я слышала, он выезжает на коне.

— Не видел ни разу.

— Но вообще что за блажь снимать дачу вдвоем?

— Втроем.

— Да? А я и не знала. Кто у тебя? Мальчик? Девочка?

— Теща.

Официант составил с подноса мороженое и кофе, сначала поставил перед Надей, потом — мне.

— Хорошая дача?

— Летняя. Две комнаты, терраска. Хороший сад.

Надя положила в кофе ложечку мороженого, помешивая, задумалась.

— А мне, — она отпила, слизнула с губы, — понимаешь, мне совершенно некуда деть Витьку. Не ехать в командировку не могу и ума не приложу, с кем оставить его на это время? Отдать отцу? Там — новая семья. И менее всего я хочу, чтобы они сближались.

— А няня твоя? Галя?

— Милый, ты все забыл. Какая няня? Галя- моя бабушка. Я выросла на ее руках, мать моя этих забот не знала. Галя любила меня больше, чем собственную дочь. И Витьку она вырастила, я же целый день на работе. Она и тебя любила.

Меня она ненавидела, уезжала из дому к приятельнице, и это были наши счастливые дни. Она считала, я разрушил жизнь Нади.

— Галя умерла. На улице. На бегу. Когда мне позвонили… Это было ужасно.

И вдруг — ласково, родственно, любяще:

— А ведь у нас с тобой… У нас с тобой мог быть сын. Но ты не захотел.

Я не захотел!.. Да я бы мечтал тогда. Но самые немыслимые вещи Надя говорила так естественно, как дышала. И никогда я уже не узнаю, правда это или нет? И вообще, что во всем этом правда. Мне вдруг захотелось выпить.

— Давай все же что-нибудь возьмем. Под такой разговор — мороженое… Вот тут рыба есть. Камбала. Ты любишь.

— Значит, помнишь все-таки, что я люблю.

Я подозвал официанта. И вскоре он принес распластанную камбалу, в графинчике — водка и замороженные, сразу заиндевевшие, толстостенные стопки.

— Я тебе налью чуть-чуть?

— Теn droрs. Десять капель.

Я налил ей, чокнулись, выпили. Я уже понял, зачем она позвала меня. Белые привядшие лилии, которые рвут с лодки, заплывая в их заросли, и стебель, протянувшийся со дна, обрывается в глубине. Она была такая накупавшаяся в реке, надышавшаяся, на лице, на руках — свежий загар. И никакая это не командировка, что-то решается в ее жизни. Дай Бог.

— Сколько уже Витьке?

— Шесть лет. Я бы хотела отдать его в школу шестилетним. Оказывается- не берут.

А мальчишка на редкость сообразительный, в нем есть что-то от деда. Даже внешне.

И кончится тем, что ему скучно будет в первом классе. Вот такой идиотизм наш.

— Мне надо поговорить с женой, — сказал я.

Глаза ее сияли:

— Ты всегда понимал с полуслова. Ты — единственный настоящий мой друг. Между прочим, Витька помнит тебя. И любит.

Вот этого не надо было говорить. Витьке тогда и года не было. Я помню, как он стоял в кроватке, сосал мокрый кулачок.

— Допьем?

На площади за кремовой шторой во всех направлениях сновали люди, все- ниже огромных подошв Маяковского на пьедестале. Он угрюмо возвышался на жаре. Держа штору рукой, Надя смотрела в окно. Она пополнела немного, шея округлилась. Но ей это шло.