Ион Деген - Голограммы

Вдруг в беседу диссонансом ворвалась жалоба заведующего на то, что быт стал очень трудным, что на зарплату не проживешь, поэтому приходится подрабатывать перевозкой пассажиров в своем автомобиле. Недавно вез из Академгородка одного голландца. Тот дал три доллара.

Снова заговорили о физике. Но еще дважды профессор внезапно возвращался к голландцу. Побочная тема в симфоническом произведении. И кто знает, какая из них главнее?

Они подъехали к гостинице. Миша дал пять долларов.

Профессор спрятал их в карман, сказав, что они очень кстати.

Январское утро 1970 года. Час пик иссяк. В троллейбусе, спускавшемся к площади Ленинского комсомола, бывшей Сталина, бывшей Третьего Интернационала, бывшей Царской, количество пассажиров приблизилось к норме.

В голову троллейбуса неторопливо шел высокий плотный мужчина лет тридцати пяти. Возможно, он задел сидевшую у прохода седовласую старушку, или просто так, для своего удовольствия сказал:

— Простите, Голда Мэир.

Старушка подняла голову и мгновенно ответила:

— Ничего, Адольф Виссарионович.

Мужчина быстро подошел к водителю, чтобы пассажиры не увидели его покрасневшей смущенной физиономии.

В разных концах троллейбуса появились осторожные улыбки.

В семидесятых годах заструился из Киева ручеек евреев в Израиль и в прочие заграницы. Уезжавшие или собиравшиеся охотились за информацией.

К получавшим «из-за бугра» письма приходили знакомые, знакомые знакомых и знакомые собиравшихся познакомиться.

Добрая супружеская пара безропотно принимала толпы гостей. Только бабушка с поджатыми губами появлялась в комнате и, окинув гостей недовольным взглядом, молча исчезала в кухне.

Зато маленький зелено-голубой попугай беспрерывно трещал, выдавая информацию помимо той, за которой пришли визитеры:

— Каши давай! Каши давай! — Выкашливал он.

И тут же, меняя интонацию, вопрошал:

— Водки принес? Водки принес?

А вслед за этим дребезжащим старушечньм голосом ворчал:

— Ходят здесь всякие. Письма читают. Письма читают.

В отсутствии гостей бабушке не надо было размыкать губ.

— Слушайте, перестаньте мне рассказывать ваши ужасы про таможню. И козлу ясно, что эти выкидыши делятся с КГБ. Одна банда. И делается это все, как на ладони.

Мы спокойно прошли таможню и уже пошли на посадку. Пошли! Вы же тоже выезжали через Чоп. Вы же знаете, как это происходит. Вас держат до последней минуты, а потом вы как зайцы мчитесь к поезду, который вот-вот отойдет, потому что вагон уезжающих в Израиль у черта на куличках.

Вся моя семья уже была на перроне. И тут меня остановили и сказали, что меня вызывают на второй этаж. Мои в слезы. Хотели остаться и подождать меня. Но я на них прикрикнул приказал ехать и ждать меня в Вене.

Солдат привел меня в кабинет и оставил наедине с полковником КГБ.

Мне не надо было посмотреть дважды, чтобы увидеть, что это жулик моего масштаба. Он осмотрел меня и спрашивает:

— Так что, Заболоцкий, будем обыскивать, или сами отдадите?

— Что вы имеете в виду, полковник?

— Камешек.

— Камешек? Вы имеете в виду это стеклышко?

И я достал из складки кармана изумительный бриллиант в восемь карат.

— Стеклышко? — Спрашивает полковник, и хищный блеск в его глазах был ярче сверкания бриллианта.

— Конечно, стеклышко. Если у вас есть ребенок, девочка, можете дать ей поиграть с ним.

Полковник спрятал бриллиант в карман.

— Хорошо, Заболоцкий, но у вас же есть язык.

— Полковник, как вы понимаете, язык не в моих интересах. Кроме того, вы можете прицепить мне хвост.

Я же знал, что поезд уже ушел и сутки мне придется болтаться в Чопе.

— Да, кстати, полковник, где я буду ночевать?

Полковник улыбнулся.

— Я думал, что в камере предварительного заключения. Но переночуете в гостинице.

— Но у меня нет денег.

— Внизу провожающий вас дружок. У него достаточно ваших денег.

Все знал. День я провел в Ужгороде и в Чопе. И хвост, который прицепил мне полковник, гнусный тип, нагло следовал за мной по пятам.

Вечером без всяких приключений я уехал в Вену.

А вы что-то пытаетесь рассказать мне про таможню.

Трудно даются ей первые уроки в школе выживания. Лето 1995 года в Киеве не самое подходящее время для этого. Может быть и другое время было бы не лучше.

Непросто шестидесятилетнему доценту-историку начинать с азов новую науку. Постыдную. Унижающую человеческое дocтоинство.

После смерти мужа она не позволяла себе ничего, кроме самого необходимого для поддержания животного сушествования. Вот и сейчас она рассматривает свою норковую шапочку, с которой придется расстаться. Но сколько за нее дадут на толкучке? На толкучке!.. Ведь там доцента могут увидеть знакомые! Но как ей прожить без этих ничего не стоящих миллионов?

()на пришла сюда к концу дня.

Вот она — школа. Женщина, изможденная, уставшая после целого дня тщетного стояния продает похожую шапочку.

— Сколько она стоит? — Спросила доцент.

— Миллион семьсот тысяч, — с надеждой ответила женщина.

Так. Значит шапочку можно продать за десять долларов. Негусто.

Приятельница, прилетевшая из Америки, рассказывала, что подобную шапочку она видела в недорогом магазине. Триста пятьдесят долларов. Боже мой, есть же на свете богачи, которые могут потратить такие сумасшедшие деньги!

Женщина схватила ее за руку:

— Купите, умоляю вас. Я уступлю.

Доцент попыталась объяснить, но спазм сдавил ей горло. Худая старуха рядом с продающей шапочку, размахивая поношенными сапожками, почти прокричала:

— Дура, неужели ты не видишь? Она такая же, как мы. Приценивается.

Доцент виновато улыбнулась и быстро отошла, чтобы они не заметили слез.

Через несколько дней после эмиграции в CШA бывший советский гражданин встретился со своим старым сослуживцем, уже несколько лет жившим в этом городе. Беседуя, они пришли в парк и сели на скамейку на берегу небольшого озера.

Бабье лето ласкало красные клены и темно-зеленые пихты. Деревья отражались в идеальном зеркале озера. Упитанные утки лениво рябили поверхность воды.

— Это чьи? — Спросил новичок.

— Ничьи.

— Так может того…

Он крутанул правой ладонью, словно завинчивал отверткой шypуп.

Старожил терпимо улыбнулся:

— Пищу у нас, в основном, покупают в магазинах.

Просторная женская уборная огромного шопинг-центра оглашалась радостной песней двухлетнего карапуза, которому мама меняла подгузник. Мелодия, по-видимому, принадлежала исполнителю.