Ион Деген - Портреты учителей

Меня вызвал к себе исполняющий обязанности директора института.

Ничего хорошего, как и обычно, этот вызов не предвещал. В дверях приемной я столкнулся с секретаршей.

— Посидите, — предложила она и вышла, дымя сигаретой. Я сел на стул у самого входа в кабинет. Дверь была слегка приоткрыта. Из кабинета доносился лающий голос исполняющего обязанности директора. Ему кто-то тихо отвечал. Поэтому сперва мне не удалось определить, кто находится в директорском кабинете. Когда диалог поднялся до трех форте, я понял, что исполняющий ссорится с Юдой Нохемовичом.

До меня уже дошли слухи о предстоящем докладе Мительмана на ортопедическом обществе.

Говорили, что он проверил сотни рентгенограмм — результаты операций по методу исполняющего обязанности директора института, получившего за этот метод Сталинскую премию.

Юда Нохемович обнаружил, что неудовлетворительных результатов в несколько раз больше, чем в статистических данных, сообщенных автором метода.

Началось с того, что в одной истории болезни Мительман заметил существенное расхождение между клинической оценкой результатов операции и рентгенологической картиной. Он решил, что это случайная ошибка врача из клиники сталинского лауреата.

Юда Нохемович пригласил врача и предложил ему исправить запись.

Врач мялся, изворачивался, даже пытался убедить Мительмана в правильности клинической оценки, затем напомнил, в какой клинике осуществлена операция, к тому же, самим лауреатом.

Сразу же после этого неприятного разговора Юда Нохемович пошел в архив и наугад взял несколько историй болезни пациентов, прооперированных в клинике исполняющего обязанности по методу лауреата.

Врачей он уже не приглашал. С присущей ему дотошностью он стал изучать сотни историй болезни. В результате появилась работа, которую Юда Нохемовмч решил доложить ортопедическому обществу.

Нетрудно было догадаться, что разговор в кабинете директора закипал именно по этому поводу.

— В последний раз я предлагаю вам держать язык за зубами! — Рычал исполняющий.

— Даже будь у меня зубы, я не держал бы за ними язык, а у меня уже вставные челюсти.

— Послушайте, И-у-да Нохемович, вы забываете, какое сейчас время и кто вы есть. Да я скручу вас в бараний рог!

— Послушайте, су-дарь, — в тон ему ответил Мительман, — во все времена в течение трех с лишним тысяч лет мой народ скручивают в бараний рог. Но скручивающие исчезают с лица земли, а мой народ остается, чтобы пережить очередного антисемита, подчеркивающего звучность моего имени, которым, кстати, я горжусь. Это имя моих предков. А ваше имя вы позаимствовали у греков. Честь имею. Встретимся на ортопедическом обществе.

Юда Нохемович стремительно вышел из кабинета. Полы его длинного и не по фигуре вместительного халата развевались, как библейское одеяние под знойным ветром пустыни. Он приветливо улыбнулся, увидев меня.

Я встал со стула в торжественном приветствии.

Через минуту из директорского кабинета в пальто и в шапке выскочил лауреат. Красная физиономия с утиным носом и злобными узкими глазами излучали ненависть. С каким удовольствием он обматюгал бы меня, удобно расположившегося на стуле!

Но из предыдущего опыта он знал, как я реагирую на брань и как богат мой матерный лексикон.

Ему явно не улыбалась перспектива быть оскорбленным еще одним жидом.

Исполняющий обязанности не пришел на заседание ортопедического общества, на котором заведующий рентгеновским отделением сделал доклад, низводивший метод, отмеченный Сталинской премией ко множеству подобных тщетных попыток улучшить сращение костей при переломах.

Не знаю, что он предпринял, чтобы сломать подчиненого ему заведующего отделением, отстаивавшего истину. Знаю только, что старый, маленький, сухонький Юда Нохемович Мительман пережил здоровенного властного и могущественного хама, грозившего скрутить его в бараний рог. 1986 г.

Завершился цикл моей работы в клинике ортопедии и травматологии для взрослых. Мне предстояло продолжить ординатуру в детской ортопедической клинике, которой заведовала профессор Фрумина.

Маленькую седовласую старушку я неоднократно видел на конференциях в окружении врачей ее клиники. Я раскланивался с ней, хотя ни разу не был ей официально представлен.

Однажды я даже удостоился ее поощрительной улыбки, когда, набравшись храбрости или нахальства, выступил на клинической конференции института и опроверг утверждение исполняющего обязанности директора о том, что именно он является автором оригинального метода устранения вывиха плеча. Я назвал публикацию, в которой был описан этот метод и назвал истинного автора. (Может быть, в тот день начались мои особые отношения со сталинским лауреатом?)

В приглушенном виде до меня доходили слухи о вражде профессора Фруминой и моего нынешнего шефа, профессора Елецкого, который, якобы, приложил руку к аресту ее мужа в 1937 году. Говорили, что профессор Фрумин был блестящим врачом и организатором, что именно ему принадлежит заслуга создания ортопедического института в Киеве, что он был учителем Анны Ефремовны.

Я работал, как ломовая лошадь, и слухи воспринимались только периферией моего сознания.

В яркое летнее утро 1952 года я впервые переступил порог Четвертой клиники и представился ее руководителю.

Профессор Фрумина что-то записывала, перелистывая истории болезни.

На минуту она оторвалась от работы и, сидя за столом, умудрилась посмотреть на меня, стоявшего, сверху вниз. Так, во всяком случае, мне показалось.

— Ага, вы и есть тот самый «профессор» из Первой клиники? Посмотрим, соответствуете ли вы вашей громкой славе.

Она долго перебирала высокую стопку историй болезни. Наконец выудила две незаполненные и велела мне описать обследование этих детей. Один из них, мальчик четырнадцати лет, вызвал у меня затруднение. История болезни была добросовестно заполнена, но именно заполнена: я не мог установить диагноз.

Зато, описывая двенадцатилетнюю девочку, страдавшую сколиозом, я распустил павлиний хвост.

Я знал, что сколиоз — это научная тема, над которой в настоящее время работала профессор Фрумина, и, основательно подготовленный, постарался блеснуть знанием мельчайших деталей этого патологического состояния.

Профессор бегло просмотрела первую историю болезни и заключила:

— Это не вашего ума дело.

Вторую историю болезни она читала долго и внимательно.

— Что за небрежность, — сказала она, — почему у вас здесь «е» вместо «а»?

— Это «а». — Возразил я.

Она подняла голову и сурово изрекла:

— Врач обязан писать четко. Неразборчивый почерк врача либо признак его центропупизма, то есть уверенности в том, что ему плевать на остальных (а как можно быть врачем с таким мировоззрением?), либо симптом вопиющего невежества, желание неразборчивым почерком скрыть свою безграмотность и не утруждать себя учением.