Сухбат Афлатуни - День сомнения

Металлический монах засеменил к Триярскому, угрожающе кланяясь:

— Харащо пощидери? Тепери кончири и — домои.

Черноризный протягивал на прощанье руку. Триярский пожимать не стал:

— Ермак Тимофеевич, так где все-таки Якуб?

Черноризный не убрал непожатую руку, только слегка повернул кисть — вниз. Тотчас же на эту кисть налетел Ерема: встав на колени, принялся ее с аппетитом целовать, искоса поглядывая на Триярского.

— Так где же Якуб, Ермак Тимофеевич?

Черноризный лениво стряхнул с руки любвеобильного Ерему:

— Среди хризантем.

Триярский вышел, не дожидаясь, когда его выпихнет своими поклонами Ерема.

Задержался перед свитком на стене.

— Вы правы, — кивнул Триярский, — вот она.

И указал куда-то в середину хризантемного свитка.

Там, среди лабиринта вытянутых лепестков он все-таки разглядел ее — маленькую скомканную бабочку.

— Что ж, одну загадку вы разгадали, — Черноризный с улыбкой смотрел на него, расположившись в дверном проеме; ниже выползла гладкая голова Еремы, — могу добавить: японцы давно научились отделять гелиотид от жемчуга, и назвали гелиотидом — «хризантемным камнем»… Желаю удачи.

Это пожелание уже застало Триярского в дверях первой, внешней приемной — он спешил. Было слышно, как за ним опускается стена.

Проводив полуусмешкой Триярского, Ермак Тимофеевич вернулся в кабинет. Глянул в окно: дождь — не дождь; подвижная серость. С седьмого этажа восточная часть Завода, размытая непогодой, темнела беспорядочным стадом руин. «Одряхлевшей бабочки закружилась тень», — подумал Черноризный.

Пора. Взял пульт, надавил.

Стена раздвинулась, обнаружив еще одну маленькую комнатку.

Посредине, прикладывая к плечам пластиковый каркас в форме горба, стоял невысокий мужчина в темных очках. Вытянув руку, продекламировал:

— О, мой народ!

Черноризный улыбнулся. Снял с тарелки яблоко, бросил.

Лже-горбун флегматично поймал; впился в оглушительно-сочный плод.

Не меняя улыбки, Черноризный подошел ближе:

— Будто не было этих шести лет. Ты совсем не изменился, Исав.

Тот — сквозь бурлящее яблоко — пожал плечами.

— Все тот же Белый Дурбек… Гениальная идея. И сегодня она… Как тебе Триярский?

Исав оторвался от яблока. Несмотря на то, что он уже был без бороды и в темных очках, выражение утренней печали на лице осталось нетронутым. Он снова пожал плечами:

— По-моему, ты поступил с ним жестоко.

— Будь он глупей, я поступил бы с ним помягче. Ты ведь видел, — Черноризный махнул головой на оборудованный в углу пульт с мониторами, — какие я перед ним баллады выводил — а он? Упирался всеми извилинами. Таких…

— Послушай, Ермак, а что будет с Акчурой?

— С твоим Лжедмитрием? Тебя это интересует? — Черноризный глянул в монитор. — Подожди, сейчас вернусь: наш Шерлок Холмс никак уйти не может.

В японскую приемную ворвался Триярский. Правой рукой он волок за собой Изюмину, левой тряс каким-то диском.

— В чем дело? — зевнул Черноризный. — Разве мы не попрощались?

— Это я вас хотел спросить, в чем дело! — Триярский вытянул левую руку.

— Черепаха? Какого лешего…

— Мертва! В сумке задохнуться не могла — вот, отверстия для вентиляции… Час назад я вытаскивал ее — стала какой-то ненормально подвижной, почти буйной. Сейчас — пожалуйста, сдохла. Одновременно у меня вдруг начинается мигрень. Вы все пытались меня в столовую затолкать — три.

— Какого лешего, я спрашиваю, вас пропустили на территорию с черепахой… Ну, умельцы! Немедленно свяжите меня с проходной!

— Стойте… — преградил ему путь Триярский, — ну… и где? Где она, ваша «пушка» — вы же меня тут облучали. Зомбировали, или как там у вас?!

Черноризный медленно похлопал:

— Ай да Триярский, и вторую загадку отгадал. Жалко, слушал ты меня невнимательно — я же сказал «в сочетании с особым питанием». А ты у нас с совсем плохим аппетитом оказался, да, Ариадна Ивановна?

Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула.

— Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами?

— Покойный Мовсесян, — пропищала сдавленная Изюмина.

— Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра — но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя — две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне. Приползешь то есть. Ерема!

Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала:

— Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра!

Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова Черноризного наверху:

— Сколько раз повторять: после «во поле березонька» — «во поле кудрявая». Кудрявая!

Платформа с Триярским достигла дна подвала.

Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты.

«А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху», — Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. «А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?»

И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный.

Снизошедшая благость была неожиданно прервана.

Шум шагов, голоса.

«Что… уже дурка?» — Триярский сплющился в какую-то нишу.

Поддалась невидимая дверь — ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами.

«А вот это уже конец», — усмехнулся Триярский, прикипев к стене.

За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы.

«Ха-кха-ха», — обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх.

Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли — дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет.