Нодар Джин - Повесть о любви и суете

Чувство справедливости, воспитанное доцентом Гусевым, побороли в душе Виолетты не только обиду на его дочь, но и сомнения: к лицу ли ей, заместительнице и коммунистке, возглавить кампанию по защите Хмельницкой.

Директор студии Дроздов, пожилой демократ, которому как раз в день выхода журнала начали обтачивать зубы для вставления недостававших, метался от позиции к позиции. Мнения звучали разные. Начиная от «Как можно?!» — и вплоть до «А почему нельзя?!» От «Гнать её в жопу!» — до «Здоровой еде час-пик!»

Природная смекалка, остаток совести, нетронутый реформой, и успешное боковое пломбирование зуба мудрости склонили Дроздова к точке зрения Виолетты, то есть местных коммунистов, к каковым он прежде и принадлежал.

Согласно этой точке, каждый человек, а особенно женщина, обладает голым телом, которое история предписывает прикрывать мануфактурой. Но, как выяснилось, история способна ошибаться, а её законы слабее законов телесного совершенства. Поскольку, однако, директор настоял на том, чтобы обойтись без удручающего анализа конкретных ошибок истории, дебаты сразу же свелись к эстетической сфере.

Спорили как бы о фотопочерке Вайзеля.

Женский контингент счёл, что в динамично размытом снимке, где в фокусе застыли только груди, художник выразил отношение к Анне как к вакууму с сосками. Мужской заподозрил Вайзеля в обобщённом подходе. Дескать, либо всякая баба — сука с сосками, либо всякие соски — символ дерзости, плодородия и будущего. То есть — созревания фруктов в космическом саду.

Аналогично разделились мнения и вокруг того обстоятельства, что почти во всех кадрах — слишком много ссылок на ягодицы, которые внештатный кинокритик студии назвал астральными. Он же настоял на том, что в снимке, где приблудная волна приподняла Анне влажную грудь, главное уже не в сосках модели, а в распавшихся губах. На лице. Точнее, в том, что на лазурном фоне воды её белые зубы сверкают во рту, как рыбка у берега.

Дикторша новостей возмутилась: если главное — в распавшихся губах на лице, зачем вдруг волне понадобилось высовывать из воды стоячие соски? И ещё: глядя на искусственно отбеленные зубы, нормальные люди думают, мол, не о серебряной рыбке, а о дорогой пасте «Рембрандт» из цфасманских супермаркетов.

Тот же критик сформулировал позицию мужчин и по разворотному снимку. Женщины хвалили Вайзеля за вскрытие контраста между агрессивно голой моделью и берёзой рядом с ней — непорочной, как монахиня. Но критик возразил, будто фотографу, напротив, удалось показать, что нагое тело Анны обёрнуто молодой и гладкой кожей так же тщательно и плотно, как берёза — светлой корой.

Директор не понял метафору и напомнил, что так же тщательно и плотно оборачивают шоколадные батончики. Правда, только на Западе. Он сам же, однако, и отверг это сравнение, догадавшись, что «берёза национальнее кондитерского продукта».

Впрочем, отношение к скандалу Дроздов выразил зачислением критика в штат, а оправдал это отношение не только взрывом местного интереса к «Здоровой еде», но и иногородними предложениями её ретранслировать, в связи с чем передвинул программу в час-пик и повысил цены за рекламно-спонсорские услуги. Теперь уже самый дешёвый пакет из двух динамических титрзаставок по пять секунд — причём, без коммерческой информации! — стоил три тысячи долларов.

Что же касается самой Анны, она хранила такое пустынное спокойствие, словно её единственной всё это и не касалось. Из услышанного ей запомнилась лишь реплика, брошенная тем же кинокритиком в связи с тем же разворотным снимком. Если бы, мол, ягодицы у Хмельницкой не были астральными, а фотография была чёрно-белой, то можно было бы подумать, что это не она, а известная актриса, сыгравшая главную роль в старом фильме «Дама с собачкой».

Ночью того дня, перед самым сном, родной её кадр с ялтинским пляжем впервые предстал перед Анной не только без подсветок и фокуса, но и без красок — чёрно-белым. Следующей ночью, впрочем, вернулись и краски, и свет, и фокус.

С каждым днём её спокойствие обретало дополнительный объём, а ожидание чего-то большого, наоборот, — осмысленную напряжённость. Анна ощущала, что наливается не только прелестью, но и силой. Дерзостью даже. То есть будущим.

К восторгу Виолетты и к огорчению заинтересованных лиц, включая Цфасмана, она вещала теперь в эфире не просто о том, что от дурного продовольствия организм, мол, быстрее изнашивается, но о конкретных нарушениях пищевого статуса населения города. А может, и всей страны.

Этот статус, оказывается, следует срочно откоррелировать БАДом биологически активными добавками, но горе в том, что на отечественных фирмах делом устранения дефицита эссенциальных веществ никто не занимается, тогда как на иностранных дефицит коррелируется в соответствии с пищевым статусом того, иностранного, населения. Поэтому, говорила Анна сочинцам, всем нам сообща следует, отрекшись от импортного продовольствия, — кстати, дорогого, — заставить местных производителей нанимать нутрициологов. В этом, мол, случае импортёрам придётся либо отказаться от импорта, либо снизить цены, а народу наконец станет по карману здоровое питание.

Ещё больше расстроила Цфасмана передача о французских винах, которые импортировал и он. Шампанское «Ives Roche» оказалось не только не французским и не шампанским, но даже не вином. Шипучим одеколоном из Германии. А от отечественных подделок можно и умереть. Плюс — нажить язву желудка.

С «Chardonnay» было не намного лучше. На этикетке сказано, что содержимое — белое игристое полусухое, но выяснилось, что это — винный напиток с содержанием десятипроцентного этилового спирта и массовой концентрацией сахаров — пять граммов на кубический сантиметр. Не считая слишком большой доли — тоже пять граммов! — тестируемых кислот на кубический дециметр. Что соответствует лишь ординарнейшему вину, изготовленному путем физического насыщения двуокисью углерода!

Особенно сильно досталось армии. В частности, береговой охране, куда мечтал пойти Богдан. Готовя передачу, Анна представляла себе как бы он теперь подивился её размаху: от «Плейбоя» до вооружённых сил!

Сведения о скверном положении в армии Анна получала из солдатских писем. После журнала без них не проходило и дня. Признавались в любви даже повзводно. И в пламенной, и в нежной.

В индивидуальных признаниях больше других упорствовал дагестанец Расул из береговой охраны. Делился не только тоской («трудно, мне, джигиту в море без коня»), но и лирическими четверостишиями, из которых Анне — по понятной причине — запомнились «надписи на кинжалах»: «Кинжал в руке глупца — / Нетерпелив./ В руках у мудреца — / Нетороплив». Или ещё: «Две грани. Обе кровь/ И смерть врагу пророчат./ Одну из них любовь,/ Другую злоба точит». Двустишия даже: «Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,/ Голова куда нужнее рук». Или: «Тем он страшен, тем он жуток,/ Что не понимает шуток».