Нодар Джин - Повесть о смерти и суете

Он собирался рассказать ещё о чём-то, но запнулся: началась трансляция из Вашингтона.

Какой-то бруклинский старик прорвался на грузовике к самому безобразному монументу в столице и пригрозил его взорвать, если в течение суток Белый Дом не распорядится остановить производство оружия массового убийства. Белый Дом издал иное распоряжение. Полоумного старика окружили десятки лучших снайперов державы и изрешетили пулями. Позже выяснилось, что монументу опасность не грозила, ибо в грузовике взрывчатки не оказалось. Старик блефовал. Впрочем, его расстреляли бы, наверное, и в том случае, если бы властям это было известно. Ибо ничто не впечатляет граждан так сильно и ничто не служит порядку так исправно, как казнь на фоне столичной достопримечательности.

Прежде, чем застрелить старика, властям удалось установить, что он был не террористом, а пацифистом, задумавшим — сразу же после выхода на пенсию — единолично покончить с угрозой ядерной катастрофы. Иными словами, надобности брать его живьём не было.

Пока снайперы окружали старика, а агенты ФБР вели с ним переговоры по громкоговорителям, журналисты разыскали во Флориде его брата. Тоже еврея. Он, однако, был растерян и повторял, что не приложит ума — когда же вдруг у родственника разыгралось воображение. Всю жизнь бруклинец жил, дескать, на зарплату, а после выхода на пенсию не знал что выгоднее коллекционировать — зелёные бутылки или мудрые изречения. Правда, поскольку постепенно у него оставалось меньше сил и больше свободного времени, он начал верить в бога, отзываться о человечестве хуже, чем раньше, и утверждать, будто коллективный разум — это Сатана, который погубит мир в ядерной катастрофе.

Флоридского брата спросили ещё — лечился ли бруклинец у психиатров.

Нет, нас, мол, воспитывали в честной еврейской семье, где болеют только диабетом и гастритом.

Журналисты рассмеялись: А что бы он посоветовал сейчас брату, если бы мог.

Флоридец захлопал глазами и замялся: хотелось бы, чтобы брат образумился, забыл о разоружении и покорился властям. Но, добавил он со слезою в голосе, в благополучный исход ему как раз не верится, ибо бруклинцу всегда недоставало фантазии. То есть — он всегда отличался упрямством.

Так и вышло: старик не сдавался и настаивал на отказе от вооружения.

— Дурак! — рассудил о нём Залман. — И негодяй!

— А почему негодяй? — не понял я.

— Родиться в такой стране, дожить до такой пенсии, иметь брата в самой Флориде и потом вдруг чокнуться!

— Думаешь, всё-таки застрелят? — спросил я.

— Обязательно! — пообещал он. — Если таких не стрелять, жить станет неприятно… Бог любит порядок, и всё прекрасное держится на порядке, а если не стрелять, завтра каждый, понимаешь, будет требовать своё. Один — вооружения, другой — разоружения… Противно! Молчи теперь и смотри: солдатики уже близко…

Кольцо снайперов вокруг старика стянулось достаточно туго для того, чтобы стрелять наверняка. Запаниковав, я убрал изображение, чем вызвал искренний гнев Залмана. Звуки открывшейся пальбы возбудили его ещё больше: он выругался и потребовал вернуть на экран свет.

Притворившись, будто не могу найти кнопку, я растягивал время — пока стрельба не утихла.

В засветившемся кадре на нас с раввином наплывало лицо подстреленного старика. Оно показалось мне удивительно безмятежным, а в углу рта, под растёкшейся кровью, стыла улыбка…

Залман шумно вздохнул, хлопнул ладонью по колену, поднялся со стула и сказал, что американское телевидение лучше любого кино. Не оставляет воображению ничего. Я завёл было разговор о чём-то другом, но раввин попросил прощения за то, что выругался и удалился в зал, где уставшие за день петхаинцы заждались ночной молитвы.

Пока шла служба, я записал наш разговор в тетрадь и положил её в сейф, не подозревая, что расстаюсь с ней навсегда. А после молитвы все мы направились на панихиду Нателы Элигуловой. В трёх кварталах от синагоги.

Нателе не было ещё сорока, а жила она в двухэтажном особняке в квинсовском квартале Форест Хиллс. Особняк купила себе сразу по прибытии в Нью-Йорк. Петхаинцы знали, что она богата, но никто не подозревал у неё таких денег, чтобы в придачу к закупке пяти медальонов на такси отгрохать роскошный кирпичный дом с шестью спальными комнатами да ещё пожертвовать двадцать пять тысяч на выкуп здания под синагогу. Тем более что, по слухам, она отказалась везти в Нью-Йорк наследство, доставшееся ей от покойного Сёмы «Шепилова». Так прозвали в шутку её белобрысого мужа, который походил на известного под этой фамилией кремлёвского чиновника, «примкнувшего к банде Маленкова, Булганина и Кагановича».

Хотя Натела смеялась, когда «Шепилов» сравнил её как-то с библейской красавицей и спасительницей Юдифью, она понимала, что легендарность человека определяется его неожиданностью. Неожиданной для петхаинцев оказалась не только её жизнь, но и смерть. По крайней мере, о том, что она умирает, им стало известно лишь за два дня.

Впрочем, ни с кем из петхаинцев она не общалась. Только — с пожилой одесситкой Раей из Бруклина, которая убирала ей дом. За два дня до Нателиной смерти Рая заявилась в синагогу и объявила Залману, что Натела умирает: лежит в постели очень бледная, не пьёт, не ест, щупает себе голову и твердит, будто жить ей осталось два дня, ибо появилось ощущение, словно ей подменили уже и голову, а в этой чужой голове шевелятся мысли незнакомого зверя.

Рая рассказала, что в последнее время Натела стала утверждать, будто во сне у неё выкрали её же собственное тело, — как если бы её голова оказалась вдруг на чужом туловище, в котором пульсировали органы нездешнего существа. Чересчур крупные и горячие.

Залман тотчас же позвонил Нателе и осторожно осведомился не болеет ли она. Та ответила, что уже умирает. «Не дай Бог!» — испугался раввин и пообещал сейчас же поднять всех на ноги. Натела объявила, что никому дверь не откроет, а врачи ей помочь не смогут. Добавила ещё, что две недели назад подписала завещание: доход с принадлежавших ей пяти такси достанется синагоге, которую, дескать, в ожидании новой волны петхаинских беженцев следует расширить за счёт пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно. Это и напугало Залмана.

Утром, вся в слезах, в синагогу прибежала Рая. Стряслась, наверное, беда, пролепетала она: Натела не отпирает ей дверь и не откликается.

Залман позвонил в полицию и вместе с группой петхаинцев, включая доктора Даварашвили, поспешил к особняку, в котором жила Элигулова. У взломанной парадной двери стояли полицейские машины. Начальник участка оповестил петхаинцев, что, по его мнению, Натела скончалась без мучений, ибо смерть, видимо, наступила во сне.