Нодар Джин - Повесть о смерти и суете

Беда заключалась в том, что черепы скучились тесно, как бильярдные шары до первого удара, — и к нужному мне шару в заднем ряду дотянуться бруском было пока невозможно.

Спрятав его за спину, я взглядом пригласил молодёжь к любому движению — что открыло бы мне вид на обречённый череп. Движения не последовало, и Молоток оставался недосягаем.

— Ну? — процедил я, прищурил глаза и полоснул ими по каждому лицу в отдельности.

Выражение лиц застало меня врасплох. В глазах стоял такой животный и вместе с тем ребяческий страх, что почудилось, будто чёрная кожа на этих лицах побелела. Я присмотрелся внимательней и заметил, что глаза у горилл шастали, как затравленные крысы, из угла в угол — от убийственно ехидной улыбки в левом углу моего рта до согнутого в острый угол и готового к убийству правого локтя за спиной.

— Ну? — повторил я.

— Что? — треснул, наконец, голос в задней шеренге.

— Кто сказал «что»? — выпалил я.

Гориллы свернули черепы и уставились на идеолога.

— Что «что»? — поднял я голос.

— Ничего, — пролепетал он.

— Что у тебя за спиной? — прорезался голос у Молотка.

— Поднимите руки! — взревел я. — Все!

Подняли. Ладони у всех тоже вроде бы стали почти белые. «Что это мне взбрело? — мелькнуло в голове. — Белеющие негры?!» Я присмотрелся к их ладоням пристальней: да, почти белые! Тотчас же, правда, вспомнил, что так оно и бывает.

— Что будет? — спросил Крошка и проглотил слюну.

— «Что будет?» — повторил я, не зная и сам что же теперь будет. — Для вас уже никогда ничего не будет!

Подумав, я решил выразиться проще:

— Буду вас, падаль, расстреливать! — и ещё раз посмотрел им в глаза.

Они вели себя, как мертвецы, — не дышали.

У Крошки от локтя до запястья кожа оказалась начисто содрана, и кровь, хотя уже высохла, была неожиданного, нормального, цвета. «Моя работа!» — подумал я, но не испытал никакого веселья. Наоборот: представил себе его боль, и захотелось зажмуриться.

— Мы же не хотели… — выдавил он и заморгал.

— Не хотели! — поддержал его неоперившийся стервец.

— Сколько тебе? — спросил я.

— Четырнадцать, — заморгал и он.

— Это мой брат, Джесси, — вернулся Крошка.

Тон у него был заискивающий, но в нём сквозила надежда, будто со мной можно договориться — и не умереть…

Хотя я и знал уже, что убивать не буду, — по крайней мере, Крошку с братом, — мне не хотелось пока этого выказывать.

— Ну и хорошо, что брат! — выстрелил я. — Вместе вас и убью! И других тоже! Всех! Не вместе, а поодиночке!

Джесси затряс головой и, метнув взгляд в сторону стоявшего у светофора «Мерседеса», завизжал отчаянным детским фальцетом:

— Помоги-ите!

Водитель отвернулся, а чистильщики осыпали мальчика подзатыльниками. Обхватив сзади лапищами лицо брата, Крошка нащупал на нём рот и заткнул его. Я отступил на полшага и крикнул:

— Никто не шевелится!

Крошка замер. Никто не шевелился, и Джесси тоже уже не кричал. Все — и это было смешно — стали хлопать глазами. Стало ясно, что стрелять в меня никто из них не собирается. Скорее всего — не из чего. Стало ясно и то, что сам я тоже не буду убивать. Никого. Эти два обстоятельства неожиданно так опошлили ситуацию, что, удручённый ими, я не представлял себе из неё выхода, который не был бы унизительным или смешным. Я даже постеснялся запуганных сопляков: обещал расстреливать, а теперь, видимо, отпущу, как ни в чём не бывало.

А впрочем, подумал я, за этим ли я пришёл на свет — разбираться с ублюдками? Есть ли на это время у Нателы, лежащей в гробу за их спинами?

Стало за неё страшно: даже сейчас, после смерти, её история продолжала вырастать в какой-то зловещий символ. Вспомнил я и о петхаинцах, которые ждут нас на кладбище, куда жизнь нам с Нателой попасть не позволяет. Негры тут ни при чём: они просто случились, как случайно случается всё, — даже сама наша жизнь, которую мы проживаем только потому, что оказались в этом мире; как случайно не оказалось бензина в Додже, а у меня — денег, чтобы доехать до кладбища. Единственное, что дано нам — не создать или предотвратить случай, а каким бы он ни был, им воспользоваться.

— Вот что! — произнёс я. — Мне нужны деньги!

Негры ужаснулись тому, что есть вещи пострашнее смерти.

— Пять долларов! — сказал я с невозмутимостью легендарного правдолюбца Клинта Иствуда.

Негры молчали и перестали даже хлопать глазами. Им не верилось, будто жизнь может стоить таких больших денег.

— Семь долларов — и живите дальше! — добавил я, прикинув, что надо платить и за тоннель.

Сопляки переглянулись ещё раз, возмущённые быстротой, с которой росла цена за существование.

Я остался эффектом доволен, и, хотя торопился, сообразил, что дополнительный доллар одарил бы меня шансом завершить сцену достойно: ленивым движением руки в стиле великого правдолюбца заткнуть банкноту в разинутую от ужаса Крошкину пасть. Воздать ему, наконец, должное за страсть к гигиене.

— Восемь! — воскликнул я и допустил ошибку.

Не переглядываясь, сопляки встрепенулись — и в следующее мгновение всех их, как взрывом бомбы, разбросило в разные стороны. Летели они со скоростью пошлейшей мысли. Исчезли так же молниеносно, как молниеносно пришло понимание, что денег по-прежнему нету и наши с Нателой мытарства продолжаются…

Сцену завершили аплодисменты. Я задрал голову на звук — и в окне над собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они вдвоём захлопали энергичнее.

«Да ну вас всех в жопу!» — решил я, но сказал другое: попросил взаймы десятку.

Они испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно вынести в прокат три фильма с Иствудом. Который любит правду крепче, чем я. И этой своей любви находит единственно убедительное выражение в стереофоническом хрусте костей и в меткой стрельбе по прыгающим яйцам убегающих мерзавцев.

Понурив голову, я шагнул к «Доджу» и снова — в который раз! — поправил в кузове Нателу.

Потом поручил себе добыть квортер для телефона. Поднял с земли грязную паклю, намотал её на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к ближайшей машине.

Водитель мотнул лысой головой и включил дворники: не подходи! Другой качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Никто меня к стеклу не подпускал.

Я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не соглашались. Должно быть, приняли меня за декадента.

Тогда я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду, а в голову свою впустил помышление о человеке.