Нодар Джин - История моего самоубийства

— Критик этот… как же его в жопу звать-то?

— Киссельборг, — сказал танцор. — Но не надо о нем так!

— Да я так, к слову… Так вот, Киссельборг нужен мне, чтобы его похоронить. В землю. Это принято — хоронить если мертв.

— А как же получилось, что его надо хоронить? — сказал я и поправился. — Зачем вдруг хоронить должен ты?

— Дай-ка я объясню ему, ладно? — перебил танцор и повернулся ко мне. — Видишь ли, Киссельборг жил в Нью-Йорке, но умер в Филадельфии на ленинградском балете…

— Кировском? — перебил и я.

— Правильно, Кировском, — продолжил танцор. — Так вот, он скончался там, но сразу его сюда везти не стали: с ним хотели попрощаться и там… А сегодня ночью, конечно, привезли: утром уже панихида, придет весь балетный мир! Мы, из балета, стараемся хоронить своих днем, потому что вечером спектакли. Понятно пока?

— Пока да! — подбодрил я его, поскольку он старался.

— Его, одним словом, выгрузили из машины, дали Карлосу расписаться и уехали. Карлос — это он! — и ткнул пальцем во фрак.

— Да! — показал тот плохие зубы. — Карлос Бонавентура!

— Карлос расписался, машина уехала, а Карлос вернулся к себе отодвинуть стулья для каталки с Киссельборгом. Понимаешь?

Не все. Соотвественно — я кивнул головой лишь слегка.

— Вот! Возвращается Карлос за Киссельбергом, а его уже нет! Я думаю так: те, кто выгрузили каталку, не замкнули тормоза, и он покатился. То есть коляска покатилась, а Киссельборг — вместе с ней. Понимаешь? Куда-то туда. Я все объехал, ищу, но его нету.

— Все понятно! — улыбнулся я. — Единственное что…

— Скажи, — разрешил Карлос.

— Почему критика привезли к тебе? — спросил я его. — Родственник? Ты даже его имени не знаешь!

— Нет, не родственник, — ответил Карлос, — но куда ж его тут еще везти?! Весь балет хоронят у меня! Ну, многих…

— Карлос, видишь ли, был первый, кто догадался открыть дом для гомиков, — объяснил танцор.

— «Для гомиков»?

— Да, «Аполлон», — подтвердил танцор и указал рукой на вывеску за спиною Карлоса.

«Аполлон», прочел я, «Похоронный дом К. Бонавентуры».

Я засиял от удовольствия, ибо, хотя непонимание и приносит счастье, именно понимание приносит наслаждение:

— Так бы и сказали, что — «Аполлон»! А то закрываете собою вывеску… Теперь все ясно: «Аполлон»!

— Меня тут все знают! — зашевелился К. Бонавентура.

— Я, например, знаю давно! — соврал я. — Очень хорошая идея!

— Назревшая, — зашевелился и танцор.

— Конечно! — зашевелился теперь и я. — Все мы умираем.

— Всегда! — согласился он. — А ты тоже, да?

— Очень! Хотя не хочется.

— А почему не хочется? — удивился танцор.

— А кому хочется?!

Танцор подумал и переспросил:

— Я имею в виду — ты тоже гомик?

Я опешил:

— А ты-то сам как думаешь?

— Я догадался сразу! — обрадовался он.

— Пойдем? — рассердился вдруг на танцора Карлос.

Пока мы пересекали авеню и шагали вниз, я начал думать о Нателе, но вспомнил, что надо бы вырвать у танцора пару долларов на тоннель. Стал искать лучшую фразу. Нашел, но выговорить не успел: каталки с критиком перед белым Мерседесом не было.

— Был здесь! — выдавил я.

— Увезли?! — всполошился Карлос.

— Как — увезли?! — хмыкнул я. — Кому критик тут нужен?! Особенно мертвый.

— Людям все нужно! — объяснил Карлос. — Что плохо лежит.

Я вспомнил о канистре. Ее тоже не оказалось. Взбесился. Посмотрел на всякий случай вверх по тротуару. Потом вниз. Канистра стояла на месте, рядом с другим белым Мерседесом.

— Вот она! — воскликнул я. — Канистра!

— Что?! — спросил Карлос. — Канистра?!

— И критик, наверное, тоже там, — ответил я.

Побежали. Рядом с канистрой увидели и каталку.

— Вот же он, сукин сын! — обрадовался Карлос.

Танцор кольнул Карлоса укоризненным взглядом, потом зашел к покойнику с головы и приподнял плед.

— Да, — кивнул танцор. — Как живой: очень белый…

Карлос придал лицу философское выражение и сказал ему:

— А ты прав, он высокий! Смотри куда ноги прут!

Я еще раз взглянул на ботинки покойника и заметил, что подошва совершенно чиста. «Адолфо» — прочел я и громко заржал:

— Вспомнил кое-что. У нас в городе, где я родился, продали как-то народу импортные ботинки. Назывались «Адолфо». Но назавтра они у всех разошлись по швам. Выяснилось, что это специальная обувь для покойников. Наш министр, дурак, купил за гроши в Италии…

— Правильно, — проговорил Карлос. — Ничего смешного: для покойников выпускают специальный гардероб.

— А я, например, не знал, — признался танцор. — Мне всегда казалось, что жизнь для мертвецов не приспособлена.

— Это хорошая фраза, — сказал я, — потому что жизнь — не для покойников. Особенно, если эмигрант.

— Каждому свое! — пропустил это Карлос. — У всех в мире свой гардероб. В балете — тоже своя обувь…

Говорить стало не о чем. Танцор покрыл критика пледом и посмотрел вопросительно на Карлоса.

— Я тоже пойду, — буркнул я. — Дайте мне только пару долларов. Да? И не обижайтесь, пожалуйста… Я все-таки нашел вам вашего критика…

Они переглянулись. Карлос полез во фрак, вытащил тонкую пачку однодолларовых бумаг, отстегнул две, потом приложил к ним визитку и протянул руку.

…И мы разошлись. Канистра была теперь легче: наверное, протекло много. Шагалось, между тем, тяжелее. На перекрестке я отыскал их взглядом. Среди притихшего города, в полутьме, Карлос во фраке и танцор в мерцающих ботинках, оба полусогнувшись, подталкивали своего Киссельборга в гору, и всех их троих, да и самого себя, четвертого, каждого из тех, которых вокруг не было видно и которые проснутся завтра в этих домах и разъедутся по городу в этих автомобилях, в том числе Чайковского с гитарой, даже Айвазовского с полковником Федоровым, Зарю Востока, юную семинолку, Бобби из ФБР, пакистанца с бензоколонки, — всех вокруг мне стало так жалко, что внутри больно защемило. Все они представились мне такими, какие они есть, — как дожидавшиеся меня на кладбище петхаинцы: побежденные, потерянные и жаждущие тепла. И таким же представился себе я сам — смешным, ничтожно маленьким и лишенным любви. Взглянул вверх, на прожженную звездами и присыпанную пеплом молитвенную шаль из крохотных облачных лоскутов и искренне пожелал всем победы…

Хотя было уже поздно для того, чтобы торопиться, я, завидев Додж, побежал к нему, опорожнил канистру и швырнул ее с грохотом вон, поскольку бензина оказалось в ней меньше половины. Громко и грязно выругался в адрес Пакистана, сплавившего мне брак. На шум в окно надо мной высунулись круглолицые супруги, отказавшиеся одолжить десятку.

— Чего, дурак, буянишь?! — крикнул супруг, а супруга добавила, что час поздний и тоже назвала «дураком».