Нодар Джин - История моего самоубийства

Кружение хмели в голове остановил голос, выкрикнувший мое имя. Под соседней лошадью, задрав вверх поседевшую бороду, стоял человек, которого я знал, — Саша Цукерторт.

— Саша Цукерторт! — вскрикнул я и спрыгнул с коня.

Пожав мне руку, он сообщил, что, хотя он по-прежнему Саша, но уже не Цукерторт. Я — Воронин, объяснил Цукерторт.

— Живешь чужой жизнью? — догадался я.

— Нет, — качнул он поседевшей бородой, — к сожалению, пока своей, хотя все друг друга заслуживают.

Потом рассказал, что служит в здании через дорогу, в русской службе Би-Би-Си, и на всякий случай называет себя слушателю Ворониным. Потом, как я того и боялся, разговорился о путче: вот возвращаюсь с ночной смены, и в эту ночную смену познакомился с вашингтонским профессором по фамилии Займ, который, несмотря на позднее время, доказывал, что путч не пройдет; дело не в путче и даже не в Займе, заверил меня Цукерторт, а в том, что идет борьба между двумя силами: одна считает, будто посредством манипуляции социальных институтов можно создать нового человека, а другая, — будто, несмотря на важные дефекты, люди функционируют рентабельно только если предоставлены себе.

Важными дефектами я считал два: неспособность жить не старея и неспособность изящно размышлять. Саша был лишен обоих. Хмель в голове не позволяла мне вспомнить дату нашей последней встречи, хотя вспомнилось другое: морщин у него, несмотря на седину, тогда было столько же, сколько сейчас, — ни одной, а размышлял он и сейчас только на пикантные темы и вслух. Когда я подступил к нему ближе в надежде разглядеть сквозь его собственные линзы хотя бы одну робкую морщинку, он стал говорить громче, посчитав, что вместе с морщинами я нажил за годы и глухоту. После заявления о путче объявил, что готов высказать мнение в связи с еще одним лондонским скандалом, — решением Королевского Управления по вопросам человеческой фертилизации о рассекречивании имен спермодоноров: это недопустимо, ибо большинство главных доноров, студентов, несмотря на нехватку денег на учебники, стесняются навещать спермобанки и мастурбировать в пробирку даже инкогнито. Новое решение загубит дело, тем более, что, согласно этому новому решению, расходы спермобанков на донацию не должны превышать 15 фунтов стерлингов: даже самый расточительный донор не может рассчитывать больше, чем на 10 донаций, чтобы не допускать однообразия человеческих типов. Клиентки спермобанка вправе знать о доноре многое: расовую принадлежность, возраст, хобби, — только не имя и не адрес, возмутился Саша. Можно — даже пол!

Опомнившись, я поступил аналогично: сперва возмутился мизерным гонораром за донацию, а потом рассмеялся и добавил, что это можно компенсировать предоставлением донору миловидной ассистентки. Саша призадумался и подвел теме черту: рассекречивать имена глупо, ибо какая разница — Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если бы донором был ты, — какую назвал бы фамилию — Воронин или, на всякий случай, Цукерторт?

Догадавшись, что я пьян, Саша сказал, будто я неправ, ибо хмель есть состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.

— Я не пьян, — обиделся я. — Я болен.

— С утра?! — не поверил он. — Как болезнь называется?

— Латинского имени нет, — рассмеялся я. — Нет и русского. Есть только плохое слово для одного из симптомов, — «любовь»!

Саша смеяться не думал: вытащил из пиджака клетчатый носовой платок размером в шахматную доску и стал просушивать им поседевшую шевелюру. Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:

— Любовь вещь опасная… Очень! А что жена?

— Я ее, конечно, люблю, но… Как-то по-дурацки завелось, что если любишь одну, то… Жена женой… — постеснялся я и поддержал себя каламбуром, которые Саша любил сочинять. — «Прошу учесть, что даже Ной, и тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!»

— Она в Лондоне? Не она, а та? Я ее знаю? Глупый вопрос! Мы не виделись 17 лет.

— Не глупый, — ответил я. — Ты ее видел.

— Глупый: дело не в ней, а в нас.

— В нас с тобой? — испугался и я.

— Ну, в целом: в тебе, во мне, в этом шотландце. Он, кстати, тоже страдает каждое утро! — и махнул ему рукой. — Привет, Сэм! Когда же, наконец, стреляешься, сегодня?

— Наверное, — весело согласился Сэм.

— Бывший генерал! — объяснил Саша. — Прекрасная коллекция пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не дал, а потом я нашел спасение… А может, и нет…

— А он не дал, да? — возмутился я. — Это тебе не Грузия, где для хорошего человека никому ничего не жалко!

— Нет, не дал… Послушай лучше про спасение: все дело в тебе самом, понимаешь? Ведь что это за болезнь, любовь? Она поражает тебя так легко только потому, что ты угнетаешь собственное тело!

— Угнетаю? — не поверил я.

— Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело и уже не понимаем его языка. В детстве мы мыслим телом, но потом забываем его голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску нашего сознания и…

— Я не понял, — перебил я его.

Саша вздохнул и еще раз сменил очки:

— Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, — сам вспомню! Да! Мы срываем с себя эту маску, бросаемся на женщину и вместо слез отчаянья изливаем сперматозоиды. Но это не жизнь; это, извини, обморок, — ложный вид самоубийства, который оставляет нам силы только для нового испытания муками нашего сознания. Мы пускаемся в гонку за половыми успехами, но утрата собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!

— Не извиняйся, — предложил я, — тем более, что не понимаю.

— Что же, ебена мать, — извини, — здесь не понятно?!

— Ну, не понятно — имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще — почему эта мысль удерживает от самоубийства?

Хотя дождь по-прежнему лил, как из ведра, Саша высунул руку из-под навеса и проверил воду на мокрость. Потом отер руку мокрым платком, вгляделся в горизонт и печально проговорил:

— Из этой мысли следует, что самоубийство — не только уничтожение плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе за то, что его плоть умерла… Самоубийством ничего не добиваешься!

И попрощавшись кивком головы скорее с собой, чем со мной, Саша Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил из-под карусели и ушел по лужам в дождь, не позволив мне сказать, что самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно, а если добился его, ничего другого добиваться не приходится…

Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая мелочь таит в себе все сущее — от самой себя до грандиозного. И наоборот: кольцо всего существования может вдруг сузиться до мельчайшего звена. Впрочем, это — не «наоборот», а «то же самое». Каждая вещь — истина, потому что о ней можно сказать любые слова, — и наоборот: «Вот синие травы. Слепая звезда. Слова не лукавят. Вещи — да!» Тоже правильно, потому что это — одно и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.