Нодар Джин - История моего самоубийства

Играла зурна. Начала невысоко и сперва стала обвивать меня вокруг колен, а потом увлекла с собою ввысь. Время от времени отпускала на короткие мгновения, но, обозначив в воздухе какой-нибудь узор, снова окручивала меня в коленях или подхватывала в подмышках и несла выше. Отпускать потом стала чаще, словно пыталась приучить меня к независимому существованию в воздушном пространстве. Скоро я, действительно, научился держаться в воздухе без зурны, а еще чуть позже даже забыл, что нахожусь в небесах, хотя с каждым мгновением меня уносило выше, а дышать становилось труднее. Потом, на той большой высоте, где, как мне показалось, я хотел бы жить не умирая, движение прекратилось, и зурна перестала вычерчивать узоры: одна сплошная неколеблющаяся нота, не убывавшая в громкости, но удалявшаяся в горизонт. Движение звука длилось долго, — пока, наконец, отсутствие воздуха не стало причинять мне боль. Этой боли я не испугался и оказался прав: она забылась неожиданно, перекрытая вынырнувшей из ниоткуда последнею нотой, не столько даже боль эту унявшей, сколько наполнившей ее дурманом счастья. Ощущение счастья стало таким чистым, а музыка — такой точной, что ничем кроме как ощущением счастья же или самою же музыкой это состояние выразить невозможно.

…Играла зурна не во мне, — предо мной. Понял я это не раньше, чем освободился, наконец, от молитвы. Я открыл глаза и увидел перед собой Хаима Исраелова с огромной зурной в крохотных руках. Отступивший к задней решетке помоста, он стоял к нам лицом и перегонял в инструмент воздух из своего круглого туловища, для чего ему не приходилось даже надувать щек. Пресытившиеся молитвой старики уже не толкались; покачивали папахами и, оглядываясь на меня, кивали на Хаима, а потом закатывали зрачки к люстре.

Накачав себя воздухом, он приступил к завершающей вязи. Ничего замысловатого в ней как раз не было: высокий ствол дерева, вокруг которого лоза бежит и вьется золотистым жгутом. Бежит и вьется, утончаясь на ходу, но потом вдруг — вместо того, чтобы сгинуть — набухает снова и, набирая скорость, продолжает бег к небесам. Хаимова лоза, между тем, вилась вокруг ствола очень вольно и стремилась вверх с такою уверенностью, будто собиралась уйти за самые далекие облака. Когда она пронзила первый слой облачных паров и напряглась, чтобы вернуть себе утраченную легкость, Хаим попытался глотнуть воздуха, но его лицо внезапно треснуло в гримасе сильной боли и рассыпалось в острые осколки страдальческих морщин. Старики встревожились, а Ричард шепнул мне:

— Это астма.

Не переставая морщиться, но не закрывая теперь прозрачных от боли глаз, Хаим продолжал гнать лозу в занебесье. Зурна в его пухлых руках стала тяжелеть и подрагивать, но глаза зурнача все равно искрились радостью. Я повернулся к Ричарду и взглядом попросил его сказать что-нибудь. Ричард поморщился в поисках точных слов, но не нашел их.

— Как тебе сказать… — и сдвинул папаху на лоб. — Ну, ему приятно, хотя и больно… Он такой…

— Мазохист? — попробовал я.

— Что? — удивился Ричард. — Нет, — близнец!

Рассмеяться я не успел, потому что истончившийся жгут лозы осекся в заоблачной выси так же резко, как звон цикады: зурна грохнулась на пол, а Хаим — с хрипом и с остекленевшим взором — повалился в руки кинувшихся к нему стариков.

— Не бойся! — крикнул мне Ричард. — Ему очень плохо! — и, схватив меня за руку, оттащил в сторону.

Я стал вырываться, чтобы помочь старикам, облепившим Хаима и скрывшим его от моих глаз: слышал только его тяжелый хрип и шуршание старых голосов.

— Давай, давай, осторожно! — шептали они друг другу. — Подвинься! Отпусти здесь, зайди оттуда! Высоко не надо! Ноги не надо высоко, сколько тебе, дураку, говорить! Расстегни ему воротник! Подбери зурну! Нет, сейчас, — будет ругаться!

Судя по всему, старики занимались этим не впервые.

— Не смотри, он не любит! — велел мне Ричард и повлек к выходу. — И не бойся: ему очень плохо!

Я, наконец, понял: он убеждал меня не бояться, что Хаим умрет; ему просто очень плохо, и это нормально, поскольку у него острая астма, и старики знают как с нею быть. И Ричард вывел меня в пристройку, где, в свою очередь, запах воска и кожи в ней вернул меня к начальным мгновениям знакомства со стариками и напомнил, что я их совсем не знаю и забрел к ним не ради них. Мне захотелось было уйти, но неожиданно вид вытянутых в цепочку кушеток отменил это желание отделить себя от пережитого и оттолкнуть пережитое в самое отдаленное пространство, — в прошлое.

Ричард подвел меня к огромной свече на полу под окном и, осмотревшись, заглянул мне в глаза волчьим взглядом:

— Ты меня сейчас послушай! Я давно хотел это высказать, но кому скажешь?! Люди дураки! Все! Думаешь — я нет? Я тоже ведь очень молился. Так же, как ты… Но ты поймешь. Я и тебе не хотел — в зале. Здесь можно, здесь он не слышит.

— Кто? — насторожился я.

— Он! — и ткнул пальцем в окно, — в звезды, высвеченные уже прибывшей с востока ночью. — Его нету, понимаешь? Это я тебе точно говорю! Это очень трудно понять, что Его нету! Надо долго думать. Он сделан из ничего, и Его совсем нету! Не просто, а очень! — и посмотрел на меня с подозрением. — Не понимаешь?

— Понимаю, — понял я.

— И не просто очень нету, а Он к тому же и злой. И не терпит, если кто-нибудь еще — очень великий! Понимаешь?

— Понимаю, — не понял я.

— Нет, не понимаешь! Я хочу сказать сейчас о Хаиме, — и кивнул на своего крохотного близнеца, которого старики укладывали на кушетку. — Ты видел куда он загнул? Уже совсем там был! — и снова ткнул пальцем в звезды. — Еще один раз вдохнуть — и все! — и был бы там! Облака были очень внизу, видел? Хаим был уже почти там, я тебе говорю, а Он испугался! Нет, не испугался, а разозлился от зависти, потому что Его самого там нету!

— Кто разозлился? — проверил я. — Кто?

— Он! — и тою же рукой, которой продолжал держаться за меня, Ричард ткнул в небеса. Я проводил взглядом наши руки и сперва зажмурился от яркой вспышки в небе, а потом заметил, что одна из точек в звездной толчее моргнула и полетела вниз.

— Помню! — вскрикнул Ричард и сдавил мне ладонь.

— Что?! — опешил я.

— Кричи: «помню»! — и выкатил глаза. — Когда падает звезда, надо кричать «помню!», иначе Он отнимет память… А Сам все хочет запомнить, видишь? Я говорю об этой вспышке, — как у тебя. Делать Ему, видимо, тоже нечего! Тоже фотографирует!

Потом — после того, как я сделал усилие получше запомнить все, что уже помнил — Ричард отпустил меня и развернулся к старикам. Хаим лежал спиной ко мне на кушетке, свернувшись в тесный калачик, как лежат в утробе. Спиной ко мне у этой кушетки стояли и остальные, перебирая, как и вначале, бусы в занесенных назад руках. Время от времени в ведерко за ними по-прежнему шлепалась с потолка капля талого снега. За ушедшее время влаги, видимо, накопилось много, потому что звук был уставший. Еще более скорбной — на бревенчатой стене — показалась мне изломанная тень свечки, которой вместе с луной удавалось отвоевывать у мрака только зыбкие очертания людей и предметов. Насчитав от растерянности с дюжину шлепков капавшей сверху воды, я убедился, что настало время прощаться и обернулся к Ричарду. Он не ждал того, смутился, крякнул и поднес к глазам мохнатые кулаки. Присмотревшись, я заметил слезы, застрявшие в бороздках морщин под глазами старика. Просушив на лице влагу, он придал ему виноватое выражение: