Нодар Джин - История моего самоубийства

Во мне поднялась злость на себя, — вспомнилась мысль, все эти годы в Америке приходившая в голову, увы, лишь изредка: нельзя подыгрывать реальности, надо ей себя навязывать! Подумал о том, что все это время жил гнусно, пытаясь приладиться к новым людям, к их праздникам, затесаться бочком в их суматошные ряды, а в конце, как у них и водится, деликатно исчезнуть. Хотя, как мне изредка же и казалось, с этою целью я когда-то и ушел из дома, — превратиться в бездомного пса посреди чужого карнавала, — во мне поднялась забытая страсть к сотворению мира. Захотелось, чтобы самолет развернулся, высадил меня в Нью-Йорке, и я продолжил жизнь с того мгновения, когда прилетел туда из Эл-Эй с заказом на глупую сказку. Удерживало от того, чтобы потребовать у Бертинелли развернуться, очевидное: вчерашний вымысел располагался в соседнем кресле, — в образе нью-йоркской проститутки. Потом я почувствовал, будто под моими ладонями на паху что-то шевельнулось. Обернулся и увидел Габриелу, перегнувшуюся ко мне через Займа и дергавшую отстегнутую бляху моего ремня.

— Извините, что дергаю, но вы не слышите! — улыбнулась стюардесса. — Я зову, а вы — думаете. Мне неудобно перед профессором Займом, я его очень беспокою, извините, профессор Займ, за то, что я вас очень беспокою!

— Никакого беспокойства! — воскликнул Займ тоном, не оставлявшим сомнения, что припавшее к его колену бедро стюардессы неудобства ему не доставляло. — Наоборот, Габриела, у вас же очень прекрасные духи! Я помню этот запах из Рио!

— Он не из Рио! — оскалился я на Займа. — Это московский одеколон «Красный мак». Из Рио, наверное, сама Габриела, потому что только в Рио дергают за ремни когда зовут! И поэтому я там не бывал! И еще в Абхазии! А там никто сейчас не бывает! Туда только засылают! — и повернулся к Габриеле. — Чем могу, Габриела?

— Специально отстегнули ремень! — пожаловалась она. — И вы меня очень прекрасно слышали; просто делали вид.

— И нельзя говорить «очень прекрасно»! — злился я.

— А почему нельзя? — обиделась Габриела. — Профессор только что выразился: «очень прекрасные духи»!

— Профессор выразился неграмотно! — объявил я.

Габриела подняла во вздохе грудь и произнесла:

— Пристегнитесь, пожалуйста, взлет еще не закончен. Видите: «Пристегните ремни»? Посмотрите!

Я посмотрел на ее грудь и потянул к себе ремень:

— Пристегиваться не буду! Тесно!

— Как это так?! — удивилась Габриела и метнула взгляд на Джессику. — Все вокруг вас сидят пристегнутые. Даже все!

— Габриела! — повторил я. — Ремень мне не нужен!

— Всем нужен! Помогает усидеть при случае.

— При каком?

— Например, при торможении. Гарантирует, что пассажир усидит и никуда, не дай Бог, не вылетит.

— Никуда вылетать не собираюсь! — взбесился я.

— Это произойдет против вашей воли, — вмешался Займ.

— Против моей воли уже ничего не произойдет! — выпалил я.

— Опять разбушевался! — донесся сзади омерзительный фальцет рыжего «спасителя еврейства» Гутмана. — Пристегнись!

— Джери! — рыкнул я, не оборачиваясь. — Заткнись!

Джери воспользовался советом, но взамен послышался другой голос, тщательно выхоженный. Принадлежал он обладателю ближайшего кресла по правой половине салона, — седовласому мужчине почтенного, не семитского, вида. Обласканному солнцем лицу с романтическим шрамом придавали дополнительный лоск дымчатые очки в золотой оправе; ниже располагался галстук цвета датского шоколада; под ним — шелковая сорочка, напоминавшая кремовую пастель флоридских закатов; поверх сорочки — уважительно расступившийся на животе твидовый пиджак из верблюжьей шерсти; под пиджаком — брюки цвета отборных сортов бургундского винограда, а под брюками — лакированные штиблеты из крокодиловой кожи, на поверхности которых отражались красные буквы из светящейся под потолком таблички «Пристегните ремни».

— Молодой человек, — произнес мужчина, но уставился на Джессику, — позвольте поделиться опытом. Видите шрам на моем лице? Отвратительно, да?

— Конечно, нет! — ответила Джессика.

— Благодарю вас! — улыбнулся он и прочистил горло. — Некоторые даже говорят, что это романтично!

— По-моему, правы вы, — сказал я.

— Но зато вы не знаете отчего у меня этот шрам.

— Знаю и это: не пристегнулись ремнем!

— Не успел: покупаю автомобиль Феррари и, раскатывая его на опушке собственного леса в Вэстчестерском графстве, думаю: к чему пристегиваться на пару минут! Но, как говорят в народе, мы предполагаем, а Бог располагает; не Бог, конечно, а судьба, я в Бога не верю, то есть не верю я в примитивное, массовое представление о Боге; Бог — это совсем другое, знаете! Так вот, судьба, увы, распорядилась иначе, а судьба, как говорят в народе, злодейка! И капризница! Пришлось вдруг резко тормознуть: встречный пень! И вот вам, пожалуйста: врезаюсь лбом в стекло! А рядом сидел, как говорят в народе, дружище. Вы его знаете, мисс Фонда, — не отводил он взгляда от Джессики. — Пол Ньюман! Черт со мной, думаю, кому я нужен в мире высокого искусства! Я испугался за настоящего художника, за Пола: вы-то знаете какой он души мужик, Джейн!

Потом он вынул из ворсистого бумажника малахитового цвета розовую визитку и велел Габриеле передать ее Джессике.

— Так что же с Ньюманом? — забеспокоились сзади.

— Пол умница! — бросил он через плечо. — Пристегнулся — и никакого шрама. Большой художник! А жизнь — штука сложная, приходится тормозить, и если не пристегнут — вылетать из сидения!

— В воздухе притормозить самолет может только встречная скала, — рассудил я. — Мы же полетим над океаном, и до абхазских гор далеко. А столкнувшись с горой, — не дай Бог, хотя я тоже больше верю в судьбу, чем в Бога, — все равно не обойтись без шрамов!

— Ой, Господи! — взвыла впереди меня старушка с напудренным, как в гробу, лицом. — О чем вы говорите?! Пристегните же его к креслу! Если что он же полетит на меня, а у меня — печень!

— Ну, пристегнитесь же, ей-богу! — взмолилась Габриела.

— Никаких ремней! — отрезал я и отвернулся к окну.

— Придется звать Бертинелли! — закапризничала она.

— Зовите, зовите же, наконец, капитана! — вернулся голос Джери, и весь Первый класс одобрительно загудел.

Габриела решительно качнула сильными бедрами, развернулась и пошла в капитанскую рубку, оставив за собой на потребление Займу душистое облачко «Красного мака».

— Вы это на меня и злитесь, — произнесла шепотом Джессика.

— На себя. А вы мне интересны. Тем, что не хотите быть собой.

— Перестать быть собой невозможно, — сказала Джессика. — Смотрите! — и, приподняв украдкой сумку на коленях, показала мне свой незастегнутый ремень. — Я тоже не люблю тесноты! А что касается вас, не стоило поднимать этот хай: сидели бы молчком, прикрылись бы газетой. Вы еще не научились скрываться.