Нодар Джин - История моего самоубийства

Мэрии идея пришлась по вкусу, но у нее не было денег, и за ними она направила карликов к Чаку Армстронгу, который выделялся из инвесторов интересом к «сумасшедшим» проектам. Чак призвал в дело нового любовника Кобо, инициатора усовершенствования системы блиц-ресторанов типа «Макдональдс» на Хоккайдо. Кобо рассудил, будто идея карликов ненадежна, поскольку возрождение интереса к цирку окажется мимолетным. Единственное, что понравилось ему в проекте, — строительство миниатюрных зданий по габаритам лилипутов: он предлагал выстроить в Лонг-Айленде дюжину крохотных «Макдональдсов», в которых питались бы только дети и работали бы только карлики. На быстрый вопрос Чака — почему именно «Макдональдс» — японец ответил еще быстрей: изо всех фирм по организации народного питания именно эта вправе рассчитывать на долговечность благодаря скрупулезному вниманию к деталям и стремлению к постоянному совершенствованию. Только «Макдональдс», сказал он, предписывает при поджаривании хамбургеров не перебрасывать их с бока на бок, а заботливо переворачивать и выбрасывать в мусор, если в течение 10 минут их не удастся продать, тогда как жареные картофельные стружки позволяется держать не дольше 7 минут! Японец предположил, что местная детвора не будет вылезать из этих столовых, — тем более, если каждую пару часов лилипуты будут забавлять ее 10-минутными аттракционами, за которые нужно взимать плату.

Ни одному из 12 лилипутов план не понравился, ибо зиждился он не на искусстве, которое есть игра, а значит, свобода, а на рутинном труде, который хуже бездомности, а значит, унизителен. Карлики сказали, что только недавно они отказались от менее унизительной работы — прибивать Христов к крестам. Деревянные фигурки Спасителя — приблизительно с них ростом — им предложили поставлять за бесценок из Панамы, а кресты из Уругвая: оставалось прибивать одно к другому, причем, предприниматель предоставлял им свободу покрывать продукт любой краской. Отказались: рутинный труд… Идея японца понравилась зато 9-летнему Джо, кого отец, по настоянию Кобо, пригласил на дискуссию в качестве представителя будущей клиентуры. Чак колебался: история Аугусто Севильи и сарасотской колонии циркачей — так же, как и возможность воссоздания карликового поселения в окрестностях Нью-Йорка — его растрогала, и, вопреки советам Кобо, он не решался от нее отмахнуться. Размышляя вслух, Чак вспомнил своего деда, владельца крупной фабрики по изготовлению поздравительных открыток и тонкого знатока жизни, от которого он унаследовал убеждение в том, что трогательное не может не приносить прибыль. На этом обсуждение завершилось, ибо Пия пригласила гостей к столу.

Поскольку я прибыл из Москвы, за обедом Чак спросил меня — будет ли война и как скоро? Я ответил искренне: не знаю. Чак сказал, что вопрос о войне задал из праздности, а, по сути, война отвращает его только тем, что во время войны — много лязга, производимого неблагородными металлами. Японец возразил ему: при нынешней цивилизации можно убивать бесшумно, — даже не будить соседей. Я не согласился: можно — только если сосед уехал на остров Хоккайдо. Чак заступился за любовника и сказал, что, когда объявят войну, ее проигнорируют не только в Японии, где искусство убийства поднято на уровень наслаждения самоубийством, но даже в России и в Америке, где люди, как в пещерные времена, норовят убить не себя, а кого-нибудь другого; вот объявят войну, воскликнул Чак, но воевать не придет никто: людям сегодня некогда, рассудил он, а если у кого и окажется свободное время, тот предпочтет войне другое, декадентское, наслаждение. Какое, кокетливо спросил японец и выразительно сузил губы до размеров глазной прорези. Чак собирался ответить искренне, но, перехватив взгляд жены, смутился и сказал: ничегонеделание когда дел невпроворот.

Подключился самый старший карлик, который тоже успел налакаться. Сообщил, что мечтает оказаться на войне, ибо денег для загранпоездок у него нету: только война приносит мир, позволяя разрушать восхитительные страны, истязающие воображение своим существованием. Добавил, что в армию, дураки, не приняли его не из-за роста, а из подозрения в пацифизме. Другие карлики сконфузились и признали, что в Нью-Йорке крепкие напитки крепче, чем во Флориде — почему пора возвращаться домой. Обещали подбросить и японца в гостиницу, и меня в Квинс, ибо им ехать дальше.

Крепкие напитки в Нью-Йорке слабее, чем в России, — и уже в лифте я был готов осмыслить визит к Армстронгам. Не удалось: сбил хмельной карлик; сказал, что Армстронги — прекрасная семья. Японец заметил, будто для встреч с прекрасным вовсе не обязательно вступать в армию, тем более, что самых прекрасных людей — стоит им в этом признаться — из армии гонят даже в случае «голубых касок». И протиснулся ко мне. Что с вами, спросил я и отодвинулся. Ничего, вздохнул он и поделился японской мудростью: дверь в дом счастья открывается не вовнутрь, — тогда на нее можно было бы навалиться, — а изнутри, то есть с моей стороны, а потому, да, ничего не поделаешь. И тоже отодвинулся. Лифт остановился, и дверь открылась ни вовнутрь, ни наружу: отъехала в сторону.

Было уже поздно — и светло от ночных огней. Вместо звезд небо было запружено светящимися окнами небоскребов. Свет был ярче звездного и веселее. Луны не нашел, но надобности в ней не было: фаллические контуры высотных зданий были обложены серебром, медью и бронзой незримых неоновых костров. Вдали, по ту сторону парка, из которого доносился возбужденный стрекот цикад, раскинулась силуэтная панорама Ист-Сайда, — вычурная, как Кавказский хребет.

Карлики, оказалось, запарковались на параллельной улице, на Коламбус Авеню, где и машин, и пешеходов теснилось больше, чем днем. Воздух был пропитан запахами бензина, жареных каштанов, бараньего шашлыка, восточных пряностей и дымящихся благовоний. Отрывочные звуки автомобильных сирен, разнообразных, как свист, клекот и крики птиц на кавказском базаре, сплетались с дробью африканских барабанов, перезвоном гитар, завыванием гобоев и сладким позевыванием аккордеонов. Пешеходы наслаждались принадлежностью к живому и забрасывали музыкантов монетами, светящимися на лету, как мотыльки. Я ликовал, что стал нью-йоркцем и тоже звонко сорил мелочью. Восторгаясь моей щедростью, японец подражать мне не стал. Взамен начал повествовать о похожих огнях, запахах и звуках Токио, но я решил его не слушать, поскольку не желал изменять окружающему представлением того, к чему принадлежать не хотел. Карлики семенили шумной гурьбой, и, приближаясь к уличным музыкантам, старший из них то пускался в пляс на потеху публике, а то взлетал в кульбите в воздух и с кукольным смехом шмякался потом в крохотный матрас, сплетенный из 22 пухленьких ручек своих соратников.