Нодар Джин - История моего самоубийства

— Мисс Фонда! При всем к вам уважении, и к вам, Габриела, вы неправы, если сочли, что он убедил вас, — и кивнул в мою сторону. — Он утверждает, будто видение и есть понимание, — и снова не назвал меня по имени. — Но убедил-то он чем? Словами! Как видите, именно слушание необходимо для понимания, понимаете? И он неправ!

— Конечно, неправ! — качнулась красная бородавка в проеме между креслами. — Поверьте мне, я журналистка! — и на синих губах старушки треснула желтая улыбка.

— Не верьте! — закапризничал я. — Как можно верить журналисткам?! Или политикам?! А я философ! Верить надо мне, пусть даже у вас и мелькнули сомнения! Вера не исключает сомнений! Наоборот: сомнение — элемент всякой веры!

— Это же демагогия! — удивился Займ.

— Я вас не оскорблял! — буркнул я.

— Я и не думал… — вставил Займ.

— А это видно! — перебил я его. — И не перебивайте! Политики и журналисты осквернили мир, потому что продались толстосумам: народ уже не способен размышлять, — только верить! «Поверьте этому, поверьте другому! Новые факты да новые истины!» Истина, видите ли… Черт! Опять — «видите ли»! Истина не меняется, господа! Извините: «девушки»! Истина остается всегда и везде истиной, так же, как не меняется нравственность! Меняются да! — заблуждения, и меняются из поколения в поколение! Так же, как меняется во времени не нравственность, — нет! — а формы безнравственности! А слова мешают пониманию, слова — это наркотик! Так считал даже Киплинг, а Киплинг, дорогие девушки, то есть — не только девушки, а вообще все: дамы и господа! Киплинг, дорогие мои, хотя тоже писака, но классик!

Обратив внимание, что даже старушка смотрела на меня уже обожающими глазами, Займ пошел на мировую:

— Давайте закругляться! Если я и политик, то политика у меня простая: людям пристало жить в мире, и даже, знаете, дружить!

От призыва к миру мне стало не по себе, — тем более, что si vis pacem para bellum, то есть, перевел я в уме, если хочешь мира, — а особенно, если не хочешь его, — готовься к войне. И все-таки, согласно петхаинской традиции, я остановил меч над грудью поверженного гладиатора в пенсне и вскинул глаза на Джессику с Габриелой: ваше слово, девушки; впрочем, не надо слов, для понимания достаточно жеста — пальцем вниз или пальцем вверх!

Сигнал поступил из забытого источника.

— Дорогой! — произнес Мэлвин Стоун и поднялся с кресла. — Умоляю вас, не надо мира! Вам есть что сказать!

— Еще как есть! — вздохнул я и с радостью замахнулся мечом. — Профессор, если б вы и были Платоном, а мы стали дружить, то вот что сказал бы я urbis и orbis, городу и миру: «Amicus Plato sed magis amica veritas!» Дружба дружбой, но истина дороже!

Займ рассмеялся и стал аплодировать. Женщины — с серьезным видом мгновенно к нему присоединились, а Мэлвин Стоун, захлебываясь от восторга, выкрикнул:

— Cogito ergo sum!

Не выдержал теперь и я, — прыснул со смеху. Займ затопал ногами и затрясся в хохоте. Вокруг Стоуна сгрудились пассажиры с задних кресел, не желавшие упускать своей доли веселья: улыбались той напряженной улыбкой, когда готовишься грохнуть со смеху по любому поводу. Займ смеялся так заразительно, что осклабился даже Стоун, недопонимавший причину неожиданного веселья.

— А что, Джейн, не так? — пригнулся он на корточки перед Джессикой. — Я сказал неправильно?

— Правильно, правильно! — хохотал Займ, отирая кулаком повлажневшие глаза. — Cogito ergo sum!

— Конечно, правильно! — обрадовался Стоун и тоже начал смеяться, посчитав, вероятно, что недооценивает собственное остроумие. — Cogito ergo sum! Мыслю, значит, существую! Прекрасно сказано! — похвалил он себя и рассмеялся смелее. — И вовремя!

Теперь уже смеялись все. Просто потому, что смеялись все. А смеялись все потому, что стадный и беспричинный хохот — естественное состояние людей, догадавшихся, будто путь к счастью лежит через веселье. Габриела хохотала беззвучно, как бы ныряя в воду, хотя время от времени — чтобы не захлебнуться — ей приходилось выбрасывать голову из воды и повизгивать, чего она стеснялась и потому затыкала себе рот мешочком с наушниками. Джессика смеялась звонко, но неровно, словно барахталась голая в ледяной воде. Когда ей становилось невмоготу, откидывалась назад и тоже закрывала лицо целлофановым мешочком. Среди пассажиров, рядом с юношей с кислым мусульманским лицом, стояла дородная дама очень средних лет. Смеялась особенно потешно: не двигая раскрашенной головой, вздрагивала корпусом и взмахивала локтями, как индюшка крыльями. При этом таращила глаза на «звезду», не веря тому, что так можно выглядеть и без румян, благодаря которым ее собственное лицо смотрелось как смазанный снимок рождественского торта.

На ней было тесное зеленое платье с красными пуговицами. Одна из них, у пуповины, под давлением расстегнулась и пригласила окружающих заглянуть вовнутрь. Окружающие приняли приглашение, а ее спутник, чернявый юноша с подвижным носом, забеспокоился и, протянув волосатую руку, услужливо пуговицу застегнул. Дама сконфузилась и метнула на юношу гневный взгляд. Он оскорбился, снова потянулся к пуговице и вернул ее в прежнее состояние, расстегнул. Сцена произвела на раздраженную счастьем толпу такое же действие, как если бы плеснули в костер спирт. В салоне поднялся визг, и пассажиры стали корчиться от хохота, грозившего поджечь уже и задние отсеки. Мэлвин Стоун заключил, что публика открыла в его латинской шутке новые взрывные залежи остроумия, и ликовал, как младенец. Не поднимаясь с корточек и уронив голову на колени «звезды», он затрясся в гомерическом хохоте, выкрикивая при каждом быстром вздохе одно и то же: «Cogito ergo sum!»

«Умереть можно!» — восклицала при этом Джессика сквозь заливистый смех и теребила ему седые волосы. «Запросто!» — визжала стюардесса, прижимая ко рту целлофановый мешочек, весь уже измазанный помадой. Займ истерически стучал кулаками по своим и моим коленям и рычал при этом: «Cogito! Cogito! Cogito!» Вдохновленный благоволением «звезды», Стоун вскочил на ноги и запрыгал на месте, как полоумный. Не шее у него вздулись синие перепутанные шнуры жил. «Умереть же так можно! — кричал я Займу в ухо и указывал на стоунову шею в опаске, что один из шнуров вот-вот лопнет. — Запросто!» Займу, а потом и мне стало от этого еще смешней, и мы принялись колотить локтями спинки передних сидений. Стоун не унимался, стонал от хохота и прыгал выше. Толпа расступилась перед ним и, улюлюкая, била в ладоши. «Не помирает!» — крикнул мне в ухо Займ. «И не думает! — смеялся я. — Крепкий мужик!» В просвет между спинками кресел вернулась посиневшая от страха бородавка: «Остановите этого идиота ради Христа! Он же проломит пол!» «Это Боинг! — крикнул ей профессор. — Не бойтесь!»