Нодар Джин - История моего самоубийства

Петхаинцы ждали, что МеирЪХаим тотчас же сойдется с одной из своих многих любовниц, но он поразил даже моего отца, который, как прокурор и поэт, обладал репутацией знатока человеческих душ. МеирЪХаим слыл самым распутным из петхаинских мужиков. По крайней мере, в отличие от других, он не пытался скрывать свою неостановимую тягу к любовным приключениям, качество, которое вместе с его будоражащей внешностью — влажными голубыми с зеленью глазами, широкими скулами, сильными губами и острым подбородком досталось в наследство дочери. Говорили еще, будто Зилфа не возражала против эротической разнузданности мужа.

Возражали — правда, всуе — ее родственники; не исключено, — из зависти. Утратив терпение, приволокли как-то МеирЪХаима к моему отцу, служившему в общине третейским судьей, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу и ее родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже курдянкам. Отец мой рассмеялся и рассудил, что если кому и позволено страдать из-за эротической расточительности зятя, — то не родне и не Петхаину, а одной только Зилфе. Поскольку же она не страдает, никаких мер против МеирЪХаима принимать не следует; тем более, что, согласно признанию самого певца, любит он до беспамятства только жену и каждый раз изменяет ей по глупейшей причине: при виде красоток в нем, оказывается, встает на дыбы какой-то жуткий зверь, затмевающий ему рассудок в специфической форме отключения памяти о жене. Когда МеирЪХаим объявил об этом во время третейского суда, отец мой рассмеялся еще громче, но, к удовольствию истцов, наказал обвиняемому завязывать на указательном пальце красную бечевку, которая в критический момент напомнила бы ему о Зилфе и удержала от измены. Не согласившись с формулировкой своей слабости как «измены», певец, тем не менее, обещал не выходить из дому без бечевки. Обещание сдержал, но бечевка не спасала: жуткий зверь оказывался всякий раз ловчее него, и МеирЪХаим, говорили, сам уже засомневался в силе своей любви к Зилфе.

Но стоило ей оказаться в тюрьме, — он перестал интересоваться женщинами, а после известия о смерти жены случилось такое, чему поначалу не поверил никто. Получив из тюрьмы Зилфину одежду и ее принадлежности, МеирЪХаим объявил, что хочет провести первые семь суток траура в одиночестве, отослал дочь к своему брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на оклики участкового. На третий день родственники Зилфы стали поговаривать, будто МеирЪХаим улизнул из города с заезжей шиксой, но брат и друзья заподозрили неладное. Правы оказались последние: когда, наконец, взломали дверь, его застали мертвым. Рядом с запиской, в которой он сообщал, что не в силах жить без Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него черным шнурком. Этот камушек с Зилфиной шеи МеирЪХаим велел в записке передать 15-летней дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нелегкие поединки со злыми духами… Через 24 года, в Нью-Йорке, одна из петхаинских старушек, прибиравших к панихиде труп Нателы Элигуловой, рассказала, что — весь уже испещренный порами — камушек этот, выпав у нее из рук на пол, когда она развязала его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря…

После смерти родителей Натела так и осталась жить у дяди, аптекаря Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией дефицитными лекарствами из Венгрии. Хотя государственные цены на лекарства не менялись, он был вынужден поднимать их ежегодно, чем — каждый по личным причинам — занимались все тбилисские аптекари. В случае с Нателиным дядей причина заключалась в ежегодном же приросте потомства. Каждою зимой, под Новый Год, жена его, молдаванская цыганка, рожала ему по ребенку. Отбившись как-то ради Сола от кочующего по Грузии табора, она осела в Петхаине, который ей быстро осточертел, но в котором ее удерживала постоянная беременность, единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от позорной доли покинутого мужа. Всем, однако, было ясно, что рано или поздно с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в родную Молдавию.

Беда стряслась не с ним, а с племянницей.

По соседству с Солом Элигуловым обитала почтенная семья ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили, который был на короткой ноге с партийными вождями города и у которого росли два сына: белобрысый Сема, одноклассник Нателы, и черноволосый Давид, — постарше. На Сему, хотя он и посылал ей стихи, — правда, не свои, а Байрона, — Натела не обращала внимания, но Давид не давал ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым красавцем, и если бы не рано открывшаяся на макушке лысина, его, по утверждению просвещенных петхаинцев, не отличить было от знаменитого тезки из скульптурной галереи Микеланджело: та же статность и — во взгляде половая надменность. Давид тоже писал стихи, но не Нателе, а ее тете, вечно беременной цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий племяннице мужа.

Послания эти кишели незнакомыми петхаинцам образами — кристаллическим отсветом северного сияния, завыванием тоскующего бедуина и клекотом сизокрылых павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что этот кошмар порожден энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью, — нерасходуемой спермой. Сказала еще, будто Давид влюбился в нее только потому, что, благодаря ее чужеродности и ущербности, то есть беременности, она кажется ему наиболее доступной из петхаинских самок. По заключению цыганки, душа Давида, подобно душе всякого неискушенного юноши, пребывала в том смятенном состоянии, из которого есть только один выход — в женскую плоть; причем, добавила она, обладательнице этой плоти неискушенные юноши — вместе со зловонной жидкостью — отдают и свою смятенную душу. Это откровение подсказало Нателе отчаянную мысль, и вскоре Петхаину стало известно, что первенец ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили втюрился в сироту Нателу Элигулову, а свадьба не за горами, поскольку девушка понесла.

Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но рядом с ним стояла под венцом не Натела, а наследница знаменитого кутаисского богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и разузнав о похождениях первенца, отец Давида, Шалико, впал в ярость, ибо даже в бреду не мог допустить мысли породниться с отпрыском «блядуна» МеирЪХаима и «колдуньи» Зилфы, — с «паскудницей», блудом приворожившей к себе его простодушного потомка. Что же касается самогоє Давида, он мгновенно уверовал в непогрешимость родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и — по наущению ревизора — предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла, но, не проронив слезы, заявила Давиду, что, хотя любила его безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола. Не сомневаясь, что при наличии бриллиантов можно задобрить и дьявола, Шалико приискал сыну в Кутаиси богатую невесту с такими пышными формами, что под натиском поднявшейся в нем плотной волны Давид растерялся, как если бы все еще был девственником, и снова принялся строчить стихи, пропитанные маскирующим ароматом незнакомых петхаинцам трав и цветов. К свадьбе тесть пригнал ему в подарок столь же крутозадую, как невеста, Победу, в которой молодожены и укатили в Гагры.