Нодар Джин - История моего самоубийства

Петхаинцы поверили: не к добру. Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:

— А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.

— А зачем ей мы?! — возмутилась теперь докторша. — Она все с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию ее? Видели?

— При чем тут рыжие подтяжки?! — возмутился раввин.

— Я не о подтяжках, — оправдалась докторша, — я о том, что он очень крепко держал ее за талию!

— Но я поражаюсь другому! — отозвался ее муж. — Отдать нашу же библию не нам, а какому-то вонючему музею!

— Нашу?! — возразил я. — Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привез? Испанка.

— Но это ж Америка! — напомнил мне доктор.

— А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?

— Америке на все плевать! Спрашиваешь тут у человека: «Как живешь?» а он тебе: «Файн!», то есть «пошел на фиг!»

Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:

— Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нет хозяина, главного народа! Пусть хотя бы лежала где лежала!

— В Гебе?! — воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне давно уже хотелось сказать что-нибудь в ее защиту. — Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нет главного народа!

— Дело не в этом, — вмешался раввин. — Можно ведь было ее продать, а деньги — нам для синагоги. А продать Израилю!

Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги — нам для синагоги. Возник вопрос: а нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам! К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на нее сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных: во-первых, я был председателем Землячества, а главное, план по вызволению библии из Гебе и возвращению ее народу принадлежал мне. Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной: вот, мол, привезла библию, как с нею быть? Твоя идея — ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что ее не было и в помине! Или — Натела ее с собой не привезла. В любом случае ей надлежало связаться со мной: вот, дескать, приехала! Не у меня ли она спрашивала на лестнице: любишь, не любишь?… Издевалась?!

— Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! — заявил я.

— Свяжись с адвокатом! — кивнул раввин. — А я поговорю с Рэбе. И не мешало бы связаться еще с прессой!

— Свяжемся! — пообещал я. — Еще как свяжемся! Потому что, знаете… даже нет слов! Очень нечутко с ее стороны! Очень! Никто не имеет права действовать от имени народа без его мандата!

— Именно! — подхватил доктор. — Особенно — народа многострадального! За кого она нас принимает! Мы же в Америке!

Петхаинцы зашумели: за кого она, действительно, нас принимает?! Мы же, билив ми, не в Петхаине! Шумели долго, но, в конце концов, стали догадываться, что если сейчас же не укроются от духоты и жары, станут народом еще более многострадальным.

— Вернемся в здание, — предложил раввин и пошел впереди паствы. — И запомните: подойдет к нам, молчать! Ни слова о книге!

— Правильно, ни слова! — шагал я рядом.

— Как же так?! — выпалила вдруг моя жена. — Вы что — с ума посходили?! Так же нельзя! Человек только приехал, а мы… Надо хотя бы пригласить на обед, приласкать, пригреть. Или просто поговорить…

— Я приглашать не намерена! — отозвалась докторша.

— Я зову ее к себе, — сказала жена.

— Меня там не будет! — пригрозила докторша.

— Меня тоже! — заявил я.

— Ты что — тоже спятил? — осведомилась у меня жена. — Что с тобой произошло? От жары, наверное! Я лично иду ее разыскивать и приглашать к себе, а там кто из вас захочет, тот и придет! — и, отделившись от многострадального народа, она скрылась в веселой толпе разноцветных американцев, ошалевших от пищи, независимости и мексиканских ритмов.

Как и следовало ждать, Натела отказалась от приглашения: сослалась на недомогание. Обещала пригласить всех к себе сама как только устроится с жильем. Устроилась скоро, — и об обещании забыла. Взамен сделала то, чего никто из нас не ждал: прислала с прислуживавшей ей одесситкой Раей раввину чек на 25 тысяч и записку, в которой велела ему связаться с Пэнном для завершения переговоров о постройке грузинской синагоги в Квинсе или закупке здания. Сообщила еще, что согласие о содействии она от властей уже имеет. Сообщение оказалось правдивым, так же как — действительным присланный ею чек. Через три месяца петхаинцы праздновали открытие собственной синагоги на Йеллоустон и очень этим гордились.

На открытие пришли журналисты из телевидения, раввины из Квинса, Манхэттена и Бруклина, и даже представители нью-йоркской мэрии. Каждому хотелось засвидетельствовать общеизвестное: Америка есть страна чудес, где у каждого, кто способен мыслить трезво, голова идет кругом от счастья и где для достижения максимума, — частного канала связи с небесами, достаточно иметь минимум, — 25 тысяч. Не было на открытии только Элигуловой. Опять же прислала деньги — теперь уже наличными — для покрытия банкетных расходов и записку, в которой в связи с недомоганием заранее извинялась за отсутствие.

С ходом времени при упоминании Нателы петхаинцы стали проявлять признаки особого беспокойства, которое, в зависимости от сопутствующих симптомов, приписывают либо жалости, либо совести. Доктор — и тот признался, что испытываемое им счастье от успехов, выпавших в Америке на долю общины, оказалось бы полнее, если бы нам удалось протоптать тропинку к роскошному особняку Нателы, в котором можно напороться на влиятельных людей. Признался он мне в этом по телефону после того, как увидел особняк изнутри — в телевизионной программе о новых эмигрантах, в которой знаменитая Джессика Савич, тоже ныне покойная, рассказала зрителям о встрече с замечательной женщиной из Грузии, поселившейся в Квинсе среди родного народа и оказывающей ему посильную помощь.

Особняк понравился не только доктору, но он оказался единственным, кто, судя по виду Нателиного лица на экране, предположил, что, если она не хлещет водку или не занюхивается белым порошком, то, стало быть, серьезно больна. Глаза изменились даже после Дня Независимости: веки под зрачками обвисли и потемнели, а белки стали красными, как если бы сочились кровью. Она поминутно прикладывала к глазам салфетку и извинялась, ссылаясь на лампу над телекамерой. Интерьер гостиной, однако, произвел на петхаинцев такое впечатление, что они категорически исключили возможность болезни и заключили, будто Натела пропивает бриллианты в бессонных оргиях с представителями тележурналистики, тоже, по их мнению, отличавшимися нездоровым выражением лица.