Денис Гуцко - Апсны абукет

Этот ужас вместе с обстрелом стих только под утро.

Кое-как дождавшись утра, сдав смену второму электрику, я бросился домой. Дома одна оставалась Лида. Шел вдоль стен, перебегая с одной стороны улицы на другую так, чтобы оставаться прикрытым зданиями от возможного обстрела…

Возле подъезда теснилась толпа. Стало страшно. Оказалось — неразорвавшийся снаряд. В тротуаре зияла дыра диаметром с ведро, дальше асфальт поднялся и полопался метра на два вдоль бордюра. Рядом валялась аккуратно срезанная снарядом ветка кипариса.

Позвонили саперам — оказалось, за новогоднюю ночь таких подарков набралось более десятка.

Один из них попытались извлечь — вокруг собрались зеваки, приехали журналисты. Снаряд взорвался. Погибли девять человек.

Остальные снаряды — по крайней мере наш — обнесли проволокой, они так и пролежали всю войну.

Но что случилось бы с нашим домом, с Лидой, если бы он взорвался… Я видел, что сделали эти снаряды там, где они взорвались: воронка диаметром в 6–7 метров и глубиной в 5. Асфальт огромными глыбами перелетал через четырехэтажный дом.

Если убьют…

Лида рассказала, как она встретила этот Новый год. Она очень испугалась, когда начался обстрел, а потом нагрела на нашей «буржуйке» воды и пошла в ванную мыться. И повторяла про себя одну фразу: «Если убьют, то по крайней мере буду чистая».

Каждое утро ее привозил на работу жених.

Услышав хлопок автомобильной двери у служебного входа, все, кто оказывался в этот момент возле окон, невольно любовались сценой: их улыбками, нежным прощанием, ее стройной фигурой, радостно струившейся под его взглядом, когда она шла по дорожке. Жених и невеста продолжали жить в своем счастье.

Правда, из-за войны пришлось отложить свадьбу. Но Мзия была уверена, и Сандро с ней соглашался, что долго это не продлится, несколько месяцев… к следующему лету уж точно все наладится. Сандро, улыбаясь, обещал ей быть осторожным и сидеть всегда в самом дальнем и глубоком окопе.

Мзия была застигнута обстрелом «Града» на улице Эшба, недалеко от Республиканской больницы. Она укрылась за стволом большого эвкалипта. Один из снарядов попал в крону дерева и разорвался — а один из тысяч осколков пробил насквозь ее сердце…

С утра люди со всего города тянулись к рынку — пешком или на велосипедах. На самом рынке к февралю уже кроме листьев лахома — сорт капусты — купить ничего было невозможно. Если изредка кто-нибудь рисковал привезти мешок картошки, его разбирали в сумасшедшей давке. Больше мешка обычно не привозили — боялись мародерства со стороны солдат. Торговали одеждой — новой и поношенной. Хорошо шли печки-«буржуйки». Некоторые продавали лекарства.

Самая бойкая торговля — между 10 и 11 утра — совпадала с утренним обстрелом. Люди как бы привыкли к обстрелам, и никто не верил, что станут обстреливать полный мирными и голодными людьми рынок.

Но однажды это случилось.

Около полудня к госпиталю подъехал «пазик», набитый вопившими и стенавшими людьми. Выбежали врачи. Из «пазика» стали вытаскивать изувеченных осколочными ранениями… одного, второго, третьего… Не успевали подавать носилки — а раненым не было конца. Подъехали несколько «жигулей», в них тоже привезли раненых, в основном женщин.

Навсегда запомнилась женщина-армянка, которая лежала на носилках на крыльце госпиталя. Она была в шоке, боли не чувствовала и с каким-то потусторонним любопытством разглядывала собственные многочисленные раны от осколков — она была буквально утыкана ими.

Вскоре стали известны подробности обстрела. Несколько снарядов установки «Град» упали прямо в толпу, один, отрекошетив от асфальта, разорвался под стоявшим на дороге «икарусом», — здесь у всех пострадавших были до колен перебиты ноги. В этот момент мимо автобуса проезжали «жигули» — осколки разорвавшегося снаряда прошили дверь автомобиля и перебили бедренные кости ног водителя.

В этот день было убито или искалечено 68 гражданских лиц.

Ночью — монолит мрака. Зрачки скользят в бездну, ловя зацепку. Иногда — зыбкое пятно. Кто-то имеет смелость признаться: вот, я здесь, живой. Кто-то не боится раздразнить минометчиков по ту сторону ночи или накликать внезапно рвущий небо штурмовик… Но скорее всего это пятно — чья-то безысходность. То ли больной требует очередной заботы, то ли дети проголодались. Или мхедрионовцы подсвечивают себе, чтобы удобнее было выносить добычу. Хозяева забились в какой-нибудь дальний угол…

— Давай спать, — уговариваю я Лиду.

Я понимаю, конечно, как ей сейчас жутко. Всю жизнь она пугалась грома. После каждой ночной грозы она ходила бледная, истомленная небесными канонадами. Вздрагивала под одеялом и будила меня… а я неизменно на нее ворчал: «Ну что ты, как маленькая».

Вот и сейчас ворчу — будто этим можно ее провести, убедить, что нечего бояться… это, как гроза… отгремит.

— Спи. Какой смысл лежать и ждать обстрела. Если будет, и так проснемся, — и вдруг, запнувшись, пытаюсь сгладить эту неловкость будничными словами: — Спи. Завтра тебе в госпиталь, не выспишься…

Но сам я тоже не могу уснуть. В подъезде на первом этаже, у дверей борделя, затевается нехорошая перепалка. Сначала тихо, но напористо — будто какие-то зверьки обнюхиваются и урчат. Скоро переходят на крик.

Там постоянно оспаривают очередность доступа к телу. Всегда спешат и не хотят ждать: война.

В черной тишине воспаляется слух.

Когда тишина лопается, мы вскидываем головы… нет, ничего… далеко, не на нашей улице… не на соседней. Мы опускаем головы на горячие подушки. Ночи тягучие. Мы прилипаем к подушкам, как жалкие мухи к клейким лентам. Скорей бы прорваться к утру. Тишина и мрак страшны. Но если где-то близко начинают метаться ослепительные флаги света — это еще страшней. Едут солдаты. По ночам солдаты разъезжают по городу. Может быть, воевать… может быть, грабить. Сюда?.. Мимо…

Бордель трудится. До утра еще далеко. Обстрела, скорее всего, не будет.

Она, конечно, не спит. Наверняка она и не смыкала веки.

— Ты спишь? — шепчет она.

— Нет.

— Знаешь, я все думаю… как же они могут обстреливать свой собственный город, свою столицу? Ведь еще вчера они жили здесь и…

— Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.

— Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?

На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу — по стенам, по натянутой тишине — бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.