Денис Гуцко. - Без пути-следа

Зато ей часто приходится выслушивать других. Ее пытаются урезонить, уговорить, обучить здоровому образу жизни, спасти от очередной фатальной ошибки. Она терпеливо слушает. Слушает — а мир, ясный и понятный, смирно стоит перед ней, не шарахается, дает себя разглядеть и потрогать. «Люська, — говорит наедине Генрих на правах бывшего. — Перестань над собой экспериментировать, ты же не лягушка. Хочешь, пропустим через тебя ток — но зачем же селиться в подвале?» Как бывший Генрих идеален. Никаких двусмысленностей при посторонних, никаких домогательств от нечего делать. Даже Стас и Витя-Вареник, появившиеся в «Аппарате» уже после того, как между ними все было кончено, ни о чем не догадываются. Генрих — образцовый мужчина. Наверное, она не умеет любить образцовых мужчин. Жаль, что она так и не почувствовала с ним того, что чувствует с Митей.

До того как он вернулся из длительного небытия, мужчин в ее жизни было много. Перелетная жизнь, на бегу, с похмелья, развлекала ее. Она влипала в невероятные истории, она сходилась с невозможными типами. Однажды ее угораздило переспать с заезжим столичным диджеем, который наутро, протрезвев, обвинил ее в краже микрофона и дал в глаз. «Эх, Люська, разве можно так несерьезно? — Это уже Стас. — Разве можно спать с диджеями?! Ну, в крайнем случае с саксофонистами. Но с диджеями!..» Две недели, пока не сошел синяк, Стас ходил к ней в бункер, приносил поесть, делал примочки свинцовой водой и бодягой. «Эх, Люська, живешь как-то приблизительно, блин, наобум! — И непонятно почему добавил: — Я однажды такой ужас подглядел: двое слепых пытались подраться? Да-а-а?»

Она не думала, что с Митей будет надолго. Спустя столько лет, когда все давным-давно сгорело, Люся ожидала от романа со старым другом совсем другого. Легкой грусти пасмурным утром на теплой кухне, под шипение конфорок и стук ветки в окно. Быть может, окончательного успокоения: да сгорело, сгорело, не бойся, не обожжешься. Переспать с тем, кого когда-то любила, чтобы убедиться, что больше не любишь, это было правильное решение. Она была уверена, что все случится так, как она ожидала. Что, взяв в руки его лицо, она скажет ему, как нашкодившему, но прощенному ребенку: «У-у-у, противный». Не сказала.

— Люсь, пойдем ко мне? в?

— В постель, что ли?

— В гости?

— Ой, Мить, у тебя лицо сейчас глупое.

Она отправилась к Мите запросто, подтрунивая над сковавшим его смущением. Она решила даже не отменять свидания с мальчиком Славой на следующий день. Но на следующий день Люся не смогла себя пересилить, на свидание с мальчиком Славой не пошла. Просидела до вечера в своем бункере, бренча на гитаре. Она-то понадеялась на время: Люся ясно чувствовала его резвый бег, оно несло ее, как машина, разогнавшаяся на шоссе, — когда, задремав, приоткрываешь глаза, видишь в окнах рваные смазанные силуэты и, догадавшись: не доехали — снова засыпаешь. Их должно было за столько лет отнести друг от дружки на недосягаемое расстояние. Но оказалось, что Митя никуда и не сдвинулся, так и стоит точнехонько там, где они когда-то расстались. В тот вечер, когда он впервые стоял перед нею голый, взяв ее за руку и лирически заглядывая в глаза, она вздрогнула: это был тот самый Митя, растерянный мальчишка в темноте чужого города. И рядом с ним она показалась себе той самой Люсей, что так по нему сохла и ждала, что он заметит, и сочиняла для него глупые вздыхательные стихи, которые никогда ему не показывала.

— Ты любишь мужчин бескорыстно. Ты — нимфоманка, но с железной силой воли.

Это Генрих, спьяну. Но нет, вряд ли она нимфоманка. Нимфоманка — это же как выключатель: тронул — горит. Нет, если бы она была нимфоманкой, не отказала бы Арсену. Тем более не применила бы перцовый баллончик. Арсена потом было очень жалко, когда он сидел, зажмурившись: пузатый, усатый, слепой — крот на солнце, — и, чихая через слово, возмущался:

— Слушай? зачем? сразу? Русский? язык не знаешь? Объяснить? не можешь?!

Чихая чуть реже, она протирала ему глаза маслом и оправдывалась:

— А джинсы? срывать — зачем сразу?! Русский язык? не знаешь?! Спросить не можешь?!

— Ара, если бы? спросил, дала бы?!

— Нет.

— А что тогда!?Она снова повернулась к зеркалу и строго взглянула на свое отражение. Предстояло причесаться. Это требовало серьезного настроя. Ее волосы — история непостижимого подлого бунта, отнимающего уйму нервов и времени. Они неукротимы. Вырываются из-под любой заколки и, если постричь, после первого же душа встают над головой пушистым каштановым взрывом. Каждый вечер она выходит на люди с гладко зачесанными волосами, голова — как спичечная головка. Часа через два, если не отлучаться нарочно для того, чтобы поправить волосы, на голове вырастают мочалки. Напоминание о начальной школе, о тех трудных временах, когда они, еще не подвергнутые «химии», притягивали нездоровое внимание мальчиков. Перед сном она вырезала из волос жвачки, чертополох, растирала и вытряхивала гипсовые сосульки и клялась в следующий раз быть начеку и никого не подпускать.

Когда мать впервые повела ее в парикмахерскую, средства для выпрямления волос там не нашлось.

— Нету? А почему?

— А зачем?

— Как зачем?

— Завить — пожалуйста. Записывайтесь. Очередь на неделю.

— Нам выпрямить. Вы что, не видите?

— Вижу. Раньше надо было думать!

Разглядывая в зеркале свой затейливый «барашек», парикмахерша буркнула им вслед: «Настругают, а потом начинается: распрямить, осветлить». Мать сделала вид, что не слышит. А Люся, уходя, прихватила со стола табличку «Вас обслуживает мастер Сушкова С.А.» и почувствовала себя грозной ведьмой, укравшей у мерзкой парик-махерши имя. С того визита в парикмахерскую у матери начался один из самых крепких запоев. Люся больше недели прожила в квартирантской комнате бабы Зины.

Яркую коробочку, на которой негритянка заплетала толстую шелковую косу, спустя полгода мать как-то очень сложно «доставала» в «Березке».

— Сумасшедшие деньги отдаю, — вздыхала она, открывая и закрывая кошелек. — Может, попробовать сбрить?

Спасла Люсю все та же баба Зина.

— Хрена тебе лысого, — заявила она, когда мать на кухне поделилась своим планом обрить дочку наголо. — Такие же и отрастут.

Та негритянка с коробочки, коса у которой аккуратным толстым канатом лежала на плече, засвидетельствовала окончательно и неопровержимо, что Люся — не белая и для того, чтобы жить среди белых, необходимы некоторые дополнительные усилия. «Мулатка», — впервые отчетливо подумала она о себе. И стала вспоминать песни, в которых пелось о мулатках. Вспомнилось много пиратских и ковбойских песен, и в тех песнях все с мулатками было в ажуре, и Люся решила, что это очень даже здорово — быть мулаткой, нужно лишь выпрямить волосы, чтобы мальчишки не бросали в них гипсом.