Фернандо Мариас - Волшебный свет

Это открытие вызвало во мне нарастающее нетерпение, которое впервые я испытал в кинотеатре. Теперь оно пустило во мне корни, и внутри у меня все переворачивалось от противоречивых, но сильных и глубоких ощущений. Порой меня охватывала эйфория, я чувствовал ликование, когда, сличив в который уже раз все факты, убеждался в том, что я – единственный, кто знает истину, ниспровергающую важный исторический факт. А иной раз меня затягивало в омут депрессии и тоски, такой же сильной, какой были эйфория и ликование, потому что я знал: у меня нет ни единого доказательства того, что мне известно, а, кроме всего прочего, мне начинало казаться, что все эти книги и их авторы не могут знать об этом меньше, чем я, невежда, спасший знаменитого человека и даже не узнавший его. Когда на меня накатывало такое, я перебирал фотографии и статьи, снова и снова сверяя их со своими воспоминаниями, и радость от убежденности в своем открытии снова начинала биться в моем сердце, но только совсем недолго – потом я опять погружался в омут недоверия к самому себе. Раздираемый противоречивыми чувствами, я, словно на американских горках, то взлетал вверх, то падал вниз, и это держало меня в постоянном напряжении, не давая ни уснуть, ни расслабиться. Я решил, что есть только один способ избавить себя от этих мучений: сделать мое открытие достоянием гласности.

Я не знал, с чего начать, но весьма любезный сотрудник одной из библиотек, которые я посещал, свел меня с журналистом местной газеты, и это стало первым звеном в цепи встреч с другими персонажами: писателями, советниками мэрии, с каким-то сотрудником министерства… Однако мои усилия мало к чему привели. Все мои беседы заканчивались одинаково, разница была незначительна. Если уж я чувствовал себя ничтожеством перед неприветливой сотрудницей библиотеки, и говорить нечего, что со мной было, когда пришлось общаться со всеми этими образованными людьми, у которых за спиной была блестящая карьера. Я шел на встречу с каждым из них, нервничая, был не уверен в себе, поскольку не знал, как донести до них все то, что я хотел сказать, возможно, потому, что я и сам толком не знал, что же именно я хотел сказать. Одно дело испытывать эйфорию от собственного открытия и повторять все, что знаешь в одиночестве своей комнаты или облокотясь о стойку бара, то есть, там, где я чувствовал себя «в своей тарелке», и совсем другое – сидеть напротив хорошо одетого, образованного человека среди чужих декораций его безупречного кабинета. Эти люди уделяли мне всего несколько минут, и только благодаря рекомендации, которую мне давали, наверное, чтобы отделаться от меня, те, с кем я разговаривал до этого. Они смотрели на меня так, будто я сошел с ума или выпил лишнего – иногда удивленно, иногда с раздражением. И в результате это приводило к тому, что я, в конце концов, действительно чувствовал себя чокнутым, и мне самому начинало казаться нелепостью все то, что я им говорил, потому что солидный кабинет и чопорный вид его обитателя сводили мое открытие на нет; бумаги, которые я приносил, валились у меня из рук, я начинал путаться, а то и противоречить самому себе, и никак не мог довести мою историю до конца. Я ходил вокруг да около, не решаясь заговорить о главном, пока, наконец, не пускался бормотать извинения, или просто вставал и уходил. Иной раз после такой встречи я чувствовал себя преступником, и это вызывало во мне яростный протест. Я был уверен в правдивости этой истории, и уверенность моя росла по мере того, как вырастала стена, мешавшая мне донести ее до людей, и я никак не мог понять, почему все эти важные персоны, написавшие столько взволнованных статей в память о Лорке, подготовившие столько выставок, посвященных ему, не могли уделить мне, не могли уделить ему, хотя бы малую толику своего времени, отнестись к этому с более серьезным вниманием. Я злился на них самих и на их снисходительное высокомерие. И на себя тоже. Когда я готовился к очередной встрече, я проклинал собственную внешность, потому что, как я ни старался привести себя в порядок, я не мог скрыть реального положения дел: я был безграмотным работягой без определенной специальности, с явным пристрастием к выпивке. Но я все равно продолжал свое, потому что, несмотря на все эти неудачные встречи, во мне клокотал источник неизвестно откуда взявшейся энергии, и это давало мне силы преодолевать провал за провалом.

Однажды я сидел за стойкой бара в своем квартале, потягивая одну рюмку за другой и листая материалы, которые мне дали в одной библиотеке. Я убедился, что там не было ничего нового для меня, и, от нечего делать, стал просматривать то, что написал сам Лорка. Обычно я искал сведения о его жизни во вступительной статье или примечаниях к очередной книге, и если ничего не находил, переходил к следующей, никогда не читая собственно его текстов. Но в тот день я их прочел. Я в литературе ничего не смыслю, обычно просто перелистываю газеты и журналы, а серьезных книг не читаю. И потому я ничего не понял из прочитанного, да мне и не понравилось. Стихи показались мне каким-то вычурными, а в пьесах вообще было трудно следить за ходом сюжета, потому что они состояли сплошь из диалогов; я многого не понял и в двух статьях, которые были в конце одной из книг, но было в них нечто, меня взволновавшее: я думал о том, что все эти слова, так прекрасно написанные, если верить всему свету, суть отражение мыслей человека, с которым меня раз от разу сводила судьба, и с которым я пережил долгую и необычную историю. Меня прямо столбняк какой-то одолевал при мысли о том, что роковой выстрел превратил человека блестящего ума, выдающуюся личность в нечто, способное только на растительное существование, не умеющее отвечать даже за себя самого. В такие моменты чувство солидарности, которое я всегда испытывал к нему, необыкновенно обострялось. В те дни, после того, как очередной чиновник рекомендовал мне не тратить времени попусту, или какой-нибудь известный журналист смотрел на меня с выражением снисходительного участия, заметив красные прожилки на моем носу – последствие моего чрезмерного и застарелого пристрастия к алкоголю – я возвращался в пансион, открывал одну из книг и прочитывал несколько страниц. Я по-прежнему был не способен понять его или получить удовольствие от его книг – и не важно, я искал в них другое; я читал, и во мне рождалось странное ощущение: мне казалось, мы с ним вдвоем пытаемся переплыть бурную реку на маленькой весельной лодке. С давних пор он уже не мог грести, и только от меня зависело, выплывем мы или пучина поглотит нас обоих. Но порой я чувствовал, что силы оставляют меня, и тогда он, сидя на корме, передавал мне ту единственную силу, на которую был способен: он велел мне читать какую-нибудь из написанных им страниц, или – в моем воображении – нашептывал мне свои стихи, и тогда напечатанные буквы оживали в тишине, и это оказывало на меня чудесное воздействие: я продолжал грести, я боролся с бурными водами за нас двоих.