Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. Проза

Устроились в маленьком пансионате «Антика». 30 марок – ночь. Пошли есть – ели нечто выдающееся. Берлинский какой-то гигантский кусок – целую ногу с костью от свиньи, т. е. вареный окорок. Весь съесть невозможно – мы съели. Потом погуляли: город богатый и американизированный – ритм высокий, цены тоже, и все есть на тротуарах – стеклянные витрины-тумбы, там лежит черта в ступе. Никто не бьет стекла и не ворует. Цент‹ральная› улица – Курфюрстенштрассе – вся в неоне, кабаках, магазинах, автомобилях. Вдруг ощутил себя зажатым, говорил тихо, ступал неуверенно, т. е. пожух совсем. Стеснялся говорить по-русски – это чувство гадкое, лучше, я думаю, быть в положении оккупационного солдата, чем туристом одной из победивших держав в гостях у побежденной.

Даже Марине сказал, ей моя зажатость передалась. Бодрился я, ругался, угрожал устроить Сталинград, кричал (но для нас двоих): «суки-немцы» и т. д. Однако я их стесняюсь, что ли? Словом – не по себе, неловко и досадно. И еще ореол скандальности и нервности над городом. И есть какое-то напряжение у всех, кроме зап‹адных› берлинцев.

Смотрели кино французское: «Эммануэль». Там есть все, что касается секса женского. Трахают ее везде, все и помногу. Мужики, бабы, аборигены, в самолете, на природе, дома, она тоже не отстает и ударяется в лесбос.

Пошли спать.

Утром делали машину. Не мы, конечно, а в гараже BMW. Пока мы гуляли – несколько картинок: мусор на тележке был уложен камушек на камушек, соринка к соринке. Хотели мы купить что-нибудь на память и для дома, но когда пришли, то всего было так много, что расстроились мы и ничего не купили, только приценились для порядка и без надобности. Ели много раз немецкие специальные сосиски с горчицей и еще что-то, чего названия не помню, но вкусно и много. Поехали, заплатив и поохав на цену. В машине почему-то было веселее, может быть оттого, что здесь мы были все-таки на своей территории франко-русской. Завертелись строчки и рифмы:

Хотя в бане пассатижи – нужней.

Дороги в ФРГ – это что-то особенное, о чем даже и писать не надо. Маринка шпарит по-немецки, как я на английской абракадабре. Объяснили нам, что мы проехали поворот на какой-то Кассель, а Кассель – это как раз перед Карлсруэ, а Карлсруэ, – тьфу, и не выговоришь – перед Страсбургом, а нам туда и надо.

«Давай-ка остановимся спать!» Кто это предложил – не помню, но оба согласились и остались в маленьком Карлсруйском домике-отеле, где у хозяев три пуделя – два умных, один глухой. Хозяева в прошлом, должно быть, имели бурный роман, но теперь этот Ганс или Фриц, а может быть, и Зигфрид постарел, а Гретхен или Брунгильда обрюзгла, но бюст сохранила и поддерживает. Я в ванной мылся за десять дойче марок. Не стоит ванна таких денег – нормальная ванна с гор‹ячей› и хол‹одной› водой, только почище наших будет гостиничных ванн, да побольше.

Спали, однако, как дома, но с кошмарами. Маринка уже которую ночь во сне давила на тормоз и вертела руль, а я ей советы давал и дорогу указывал. Она не возражала, потому что спала.

Встал, позавтракали бесплатно, как у них у всех западных принято, да поехали.

На границе, в Страсбурге, нас не осматривали, а наоборот – пропустили, только спросили по-французски – хотите что-то объявить из контрабанды. Мы не захотели – они не настаивали.

Страсбург – это город. Его немцы всегда себе хотели, но никогда не получили, французы его любили и берегли. Еще бы – там еда хорошая и готический собор в мире известный, и магазины, а в них что угодно. Мы пепельницу купили – на память – дешевую. Продавщица мерсикала и хотела нам добра. Ели шукрут. Отравились, но городок красивый, да и не городок он вовсе, а город. Пошли на почту звонить, что, мол, мы тут уже, во Франции, что, скоро, мол, уже и дома будем – в Мэзон то есть Ляфитте.

Дамочка-телефонистка третировала какую-то непонятливую девушку, та все что-то меняла, что-то не так набирала и мешала дамочке спокойно жить. А дамочка – бровки подбритые, тон на личике, причесочка короткая, глазки порочные – хотела и любезничала с молоденьким таким, смазливеньким таким французиком, а девушка мешала, ну и та ее убивала взглядами и презрением. Мы в игре не участвовали, а позвонили да ушли.

Дорога национальная № 4 – узкая, но ровная, дождь над Францией весь день, грузовики с дороги сбивают, а мы себе едем и беседуем или молчим, это когда каждый думает, что его ждет. Но нам и молчать хорошо, потому что ведь едем мы вместе и машина, слава богу, обещает довезти до места.

В Париж въехали неожиданно спокойно, как и положено Марине в который, а мне в третий все-таки раз. Просекли город насквозь и сразу – в магазин, к итальянцам, за едой. Это – Марина, а я бороду отпускать решил, небрит был и противен и в магазин не пошел.

Дома разгружались, ели, звонили. Было уютно, тепло, но нервно. Пришли Миша и Милка, и окунулись все в проблемы детей, которые томятся в Шарантоне и не знают за что, а родители-то их сами туда посадили, иначе бы они сбежали под кайфом куда-нибудь и померли бы где-нибудь или, еще хуже, в преступники бы вышли.

Я Игоря не видел два года, после того как поверил ему и убедил Марину отпустить его на природу, уж очень они рвались с другом на природу, как Лев Толстой почти, да и не он один. Что из этого вышло – понятно. Природа их не приняла, испугала и отторгла, и заменили ее ребята марихуаной да ЛСД. На том до сих пор стоят, хотя воды много утекло и нервов родительских истончилось.

И Испания была, и Англия, и Франция, и у отца один месяц, а воз и ныне там. Спасать надо парня, а он не хочет, чтобы его спасали, – вот она и проблема, очень похожа на то, что и у меня. Хочу пить, и не мешайте. Сдохну – мое дело и т. д. – очень примитивно, да и у Игоря не сложнее. А у Александра то же, но хуже для него, а для родителей чуть проще, можно и пригрозить – он под надзором. Вот как…

Сейчас они там видятся даже, что я считаю большим врачебным идиотизмом. Однако… завтра увидим.

Я наладил аппаратуру. Музыка играет, жизнь идет. До утра – а там увидим.

Поехали в больницу. Похоже на наши дурдома, только вот почище, и все обитатели – вроде действительно больные. Ко мне разбежался кретин в щетине и потребовал закурить. Я дал. Врачи разговаривали часа три.

Главный мне не приглянулся. Марину перебивал и даже уязвлял несколько. Она для него из другого мира, где слава, деньги, весь мир и, конечно, эгоизм и полное равнодушие к судьбе детей вообще и своего, в частности. А она еще в истерике не билась, говорила разумно и сдержанно.

А им откуда знать-то, что у нее внутри, тем более, им надо причину болезни установить, и проще всего найти ее в матери и отце, что ‹лихо› обижали дитю, тепла ему не давали, притесняли всячески и издевались над ним.