Кирилл Чистяков - Фаза Урана

– Где моя одежда? – интересуюсь я, заранее приготовившись к самому худшему.

– Я ее постирала.

– Аня, я обделался? Да?

Аня утвердительно кивает. Но она и не подозревает, насколько я кругом обделался. Тошнота не проходит. У меня то гадкое, пограничное состояние, когда нервная система уже функционирует, а пищеварительная и опорно-двигательная все еще находятся в состоянии коллапса.

– Аня, пожалуйста, сходи в магазин за водкой, помираю, – взмолился я.

– Нет, Растрепин. Нет, и не проси.

– Анечка, миленькая, ну очень прошу. Хоть пивка… Я верну деньги.

– Нет, и деньги здесь ни при чем.

– Тогда принеси мне бумагу и ручку.

– Для чего?

– Буду писать завещание. Тебе оставлю диафильмы… Нет, серьезно, Аня, принеси…

Аня удаляется в прихожую, туда, где висит ее сумочка. Она возвращается с блокнотом и авторучкой. Я пытаюсь нацарапать записку. Пишу печатными буквами. За такую каллиграфию, как у меня сейчас, в начальной школе ставят три с минусом. И то только потому, что мальчик старался. Я протягиваю Ане блокнот с текстом:

– Тебе нужно съездить в Старый Город. Ночной клуб «Анаконда». Спросишь Антона. Дашь ему записку. Это очень важно.

Аня берет блокнот и читает вслух:

– Не пытайся меня обмануть, Растрепин, всей этой идиотской игрой в записки. Тоже мне, «Тимур и его команда». Думаешь, я не догадываюсь, о чем тут речь? Я никуда не поеду. Это, во-первых. И твои стихи мне не нравятся. Это, во-вторых. Я тебе уже говорила. В них совершенно нет рифмы.

Бедная, бедная Аня. В реальном мире не существует рифм. Я беру ее за локоть:

– Ну, а покурить? Покурить мне можно?

Аня решает, что сигарету мне все-таки можно, даже разрешает покурить в комнате. Она приносит мне пачку и коробок спичек с эмблемой ночного клуба «Анаконда»: змея аккуратно свернулась, как поливочный шланг. Спички только две. Я пытаюсь зажечь первую и ломаю ее.

– Прикури мне, Аня, – прошу я.

Она подносит огонь к зажатой в зубах сигарете. Я затягиваюсь, и тошнота плавно, будто на эскалаторе, вновь поднимается к горлу:

– О, господи…

Сигарета летит в таз, а я готов последовать за ней. Вот оно: умерщвление плоти…

– Я сварю тебе бульон, Растрепин. Тебе станет лучше.

Я молча соглашаюсь. У меня уже не осталось сил бороться. Я проиграл – она выиграла. Время сдаваться и обсуждать условия капитуляции. Мне выделят тапочки, зубную щетку, крючок для полотенца. За это я обязуюсь: выносить мусор, мыть лапы спаниелю, поднимать/опускать стульчак.

Остается лежать и притворяться, что ничего не было: ни моего аматорского сеанса психоанализа с последовавшим скандалом; ни разбитого телефона; ни полковничьего проклятья; ни непредумышленного убийства; ни сказочной Василисы и ее уродцев; ни поминок; ни немецких слез; ни церковных кругов. Ничего. Только полная феличита. Фели-чита и ничего другого. Все остальное – сон, бред, горячка, галлюцинация…

Аня приходит из кухни с бульонной кружкой. В серой лоснящейся жидкости плавает кусок вареной куриной печени. Это – причастье, понимаю я.

Я пытаюсь пить бульон, но руки дрожат и вибрируют, как отбойный молоток. Горячая жидкость льется мне на грудь, стекает к лобку, капает на постель. Я ору. Аня отбирает у меня кружку, кормит меня из ложки, терпеливо и настойчиво. Очень трогательно: сестра милосердия и больной синдромом Дауна.

– Зачем, зачем ты возишься со мной, Аня? Зачем терпишь меня?

– Я долго думала, Растрепин, – отвечает она, поднося очередную ложку. – Ты – мое послушание. Я так должна. Бог меня послал к тебе, чтобы я тебя спасала.

Я откидываюсь на подушку. Если Бог послал ее ко мне, размышляю я, то кто тогда послал меня к ней? Лучше бы Бог послал ее за водкой.

Аня собирается в супермаркет за покупками. Кида оставляет за старшего. Уходя закрывает дверь, чтобы я не сбежал. Это лишнее: моих экспиренсов маловато и для того, чтоб доползти до прихожей. Жизненной энергии хватает только на то, чтоб дотянуться до дистанционного пульта и включить телевизор. Там идет моя любимая передача «Магазин на диване». Рекламируют пилюли от алкоголизма и табакокурения. Сначала мужчина, похожий на мудака со щита страховой компании, рассказывает, как из-за водки он потерял работу и семью, но ему вовремя помогли пилюли, и он вернул и жену, и потенцию, а может наоборот: сперва потенцию, а затем жену. Потом доктор в белом халате объясняет разрушительную силу алкоголя и никотина. Из его монолога я узнаю, что:

а) у меня алкоголизм третьей степени (эйфория перед распитием спиртного, сформировавшийся круг собутыльников, повышение дозы);

б) я – никотиновый наркоман (не менее пачки в день, сигарета натощак перед завтраком).

Я выключаю телевизор. Оглядываю комнату, и лишь сейчас замечаю, что из нее исчезло пианино. Все-таки я потрясающе наблюдателен. Аня возвращается из супермаркета с полным пакетом еды. На пакете все те же близнецы-вишенки. Кто из них телевизор?

– А где пианино? – спрашиваю я.

– Продала, – пожимает плечами Аня.

– Зачем?

– Купила дипломную работу «Сокращение естественного ареала обитания степных дроф». Теперь я – дипломированный специалист.

– Поздравляю.

В нашем городе спрос на пианино явно опережает предложение. Я отворачиваюсь к стене и делаю вид, что сплю. Я не знаю о чем говорить с Аней. Обсуждать проблемы дроф я не хочу. Я мечтаю пойти завтра со Степой воровать черешню у Ангел-флюгера или с Леней взрывать детскую поликлинику, но осознаю, что это невозможно, и мне становится обидно за себя и за них…

Вечером мне уже хорошо. Кутаясь в простыню, я ужинаю овсянкой. Изъявляю желание принять душ. Но Аня говорит, что сегодня большой перерасход и горячей воды нет.

И мы снова смотрим телевизор. Смотрим так, будто живем вместе с мезозойской эры. По каналу «Discovery» транслируют документальный фильм о Второй Мировой на Восточном фронте. Черно-белая кинохроника. Наши солдаты идут и идут по грязи, толкают застрявшие грузовики, тянут лошадей за поводья. В ночном небе вспыхивают зарницы и кто-то куда-то бежит. Обмороженные немцы, завернутые в бабские платки, сдаются советскому патрулю под Сталинградом.

А потом показывают красноармейца после боя. Он один сидит на траве, перематывает портянку. Рядом с ним лежит котелок и плащ-палатка. Звука нет, только голос английского диктора, но я отчетливо вижу, как наш боец насвистывает что-то хорошее и доброе, и вид у него совсем счастливый. А я вдруг вспоминаю, что у меня на войне убили деда, и у Степана убили деда тоже, и у Лени убили. И опять, опять, как возле церкви, я начинаю плакать и ничего поделать с собой не могу, обрыв кабеля: