Амели Нотомб - Серная кислота

Здена решила восстановить избранность Панноники. И снова нещадно исхлестала ее. Когда та увидела, что вернулась истязательница, которая на неделю оставила ее в покое, глаза ее выразили недоумение, словно вопрошая о причинах такой непоследовательности.

Здена снова задала мучивший ее вопрос:

– Как тебя зовут?

Панноника не отвечала, сохраняя насмешливый вид, который надзирательница истолковала более или менее правильно: «Неужели ты воображаешь, будто твое возвращение я воспринимаю как милость, за которую тебя следует отблагодарить?»

«Она права, – подумала Здена. – Надо сделать так, чтобы она была мной довольна».

ЭРЖ-327 рассказал СКЗ-114 про допрос, которому его подвергли.

– Вот видите, – сказала она, – лучше вам не знать моего имени.

– Она теперь знает мое, но оно ее интересует как прошлогодний снег. Она одержима вами, и только вами.

– Большая честь, я бы с удовольствием без нее обошлась.

– Мне кажется, вы можете извлечь из этого пользу.

– Будем считать, что я не поняла вас.

– Что вы, я не имел в виду ничего оскорбительного. Вы даже не представляете, сколь велико мое уважение к вам. И я благодарен вам за это: никогда прежде я не испытывал такой острой потребности перед кем-то преклоняться, как теперь, когда мы угодили в ад.

– А я никогда не испытывала такой потребности высоко держать голову. Это единственное, что помогает мне выжить.

– Спасибо. Я горжусь вами. И все остальные, мне кажется, тоже.

Он не ошибался. Глаза заключенных словно магнитом притягивала красота Панноники.

– А вы знаете, что самые прекрасные слова о величии героев Корнеля написаны французским евреем в 1940 году? – сказал ЭРЖ-327.

– Вы были учителем? – спросила девушка.

– Я и есть учитель. Не хочу говорить об этом в прошедшем времени.

– Что, надзиратель Здена, ты опять взялась драть СКЗ-114? – ухмыльнулся надзиратель Ян.

– Да, – отвечала она, игнорируя издевку.

– Нравится она тебе? – спросил надзиратель Марко.

– Нравится, – согласилась она.

– Да ты просто обожаешь ее метелить. Не можешь удержаться.

Здена быстро прикинула, что к чему. И инстинкт подсказал ей, что лучше соврать.

– Да, мне это в кайф.

Все заржали.

Здена подумала, что еще две недели назад это не было бы ложью.

– Можно попросить вас об одной вещи, ребята? – спросила она.

– Попробуй.

– Оставьте ее мне.

Надзиратели аж взвыли от смеха.

– Ладно, надзиратель Здена, так и быть, – сказал надзиратель Ян, – бери ее себе. Но при одном условии.

– При каком?

– Что будешь нам все рассказывать.

Назавтра во время работ в тоннеле надзиратель Здена приблизилась к СКЗ-114 с кнутом в руке.

Камера жадно нацелилась на эту парочку, которая больше всего занимала зрителей. Панноника стала работать вдвое прилежнее, хотя знала, что усердие тут не поможет.

– Ты у нас доходяга, что ли, СКЗ-114? – рявкнула Здена.

На узницу посыпались удары.

Панноника вдруг осознала, что ничего не чувствует. Кнут оказался поддельным. СКЗ-114 догадалась изобразить сдерживаемую боль.

Потом искоса посмотрела на Здену. И поймала ее напряженный многозначительный взгляд: палачиха посылала знак своей жертве, что кнут подменила она и эта тайна должна остаться между ними.

Через секунду Здена вновь стала прежней надзирательницей, извергающей в площадной брани свою злобу и ненависть.

После недели представлений с бутафорским кнутом надзиратель Здена снова спросила СКЗ-114:

– Как тебя зовут?

Панноника не ответила. Взгляд ее глубоко погрузился в глаза противницы. Потом она подхватила ведро с камнями и понесла на свалку. Затем вернулась и снова принялась наполнять его.

Здена упрямо ждала, всем своим видом давая понять, что мягкое обращение с ее стороны заслуживает награды.

– Как тебя зовут?

Панноника с минуту подумала и сказала:

– Меня зовут СКЗ-114.

Надзирательница впервые услышала ее голос.

Не выдав Здене настоящего имени, она тем не менее сделала ей нежданный подарок – звук своей речи. Сдержанный, суровый и чистый. Голос редкого тембра.

Здена так опешила, что даже не обратила внимания на уклончивость ответа.

Надзирательница оказалась не единственной, для кого это стало событием. На следующий день газеты пестрели заголовками: «ОНА ЗАГОВОРИЛА!»

Случаи, когда заключенные говорили, можно было пересчитать по пальцам. А уж СКЗ-114… Ни один микрофон ни разу еще не поймал ее голоса. Разве что глухие постанывания под ударами кнута. А тут она произнесла нечто членораздельное: «Меня зовут СКЗ-114».

«Самое удивительное в ее высказывании, – написал кто-то из аналитиков, – слова „меня зовут“. Эта девушка, которая, к всеобщему нашему ужасу и негодованию, подвергается чудовищным издевательствам, преступному обесчеловечиванию, невиданному унижению, разнузданному насилию, – девушка, которой предстоит на наших глазах умереть, которая уже, по сути, умерла, – еще в состоянии начать фразу с гордого „меня зовут“, с утверждения собственной личности. Какой урок мужества!»

Заключенные тоже мало что поняли. Все они до единого глубоко восхищались СКЗ-114. Она была для них героиней, чье беспримерное достоинство помогало им не пасть духом.

Молодая женщина, значившаяся под номером МДА-802, сказала Паннонике:

– Здорово ты ее! Молодец.

– Если не возражаете, я предпочла бы обращение на «вы».

– Я думала, мы друзья.

– Именно поэтому. Оставим тыканье нашим врагам.

– Мне будет трудно говорить вам «вы». Мы же ровесницы.

– Надзиратели тоже наши ровесники. Сами видите, когда детство кончается, люди уже не объединяются по возрастному признаку.

– А что дает общение на «вы»?

– Оно отличает нас от надзирателей, нам это жизненно необходимо. Как и все, напоминающее о том, что мы, в противовес им, цивилизованные люди.

Идея была подхвачена. Вскоре уже никто из заключенных не говорил другим «ты».

Массовый переход на «вы» дал свои результаты. Отношения не потеряли теплоты, зато сделались более уважительными. И это не было простой формальностью: люди действительно начали выше ценить друг друга.

Ужин в лагере был крайне скуден: черствый хлеб и пустая похлебка, чудо, если у кого в миске плавали какие-нибудь очистки от овощей. Но все были такие голодные, что и этой убогой кормежки ждали, дрожа от нетерпения.

Получив свою баланду, заключенные безмолвно набрасывались на нее и ели бережно, с отрешенным видом, подсчитывая про себя, сколько еще осталось глотков.

Нередко случалось, что, когда все было съедено, кто-нибудь разражался рыданиями, оттого что до завтрашнего вечера придется ходить с пустым желудком: когда целый день живешь только ради этой жалкой подачки и надеяться больше не на что, немудрено разрыдаться.