Самуэль Беккет - БЕЗЫМЯННЫЙ

Сначала я скажу о том, что не я, именно так они учили меня, затем о том, что я, уже начал, осталось только довести до того места, где я позволил себя усмирить. Я, не стоит и упоминать, не Мэрфи, не Уотт, не Мерсье, не – нет, мне не заставить себя перечислить их, не те другие, чьих имен я не помню, те, кто говорили мне, что я – это они, и кем я, должно быть, старался стать, по принуждению, или из-за страха, или чтобы избежать их признания, у меня с ними ничего общего. Я никогда не желал, не стремился, не страдал и никогда не знал, что значит иметь – вещи, врагов, чувства. Но об этом достаточно. Бесполезно отрицать, незачем ворошить старое, так хорошо мне известное, рассказать о нем легко, в конце концов, это приведет к тому, что я еще раз скажу именно так, как хотят они, то есть скажу о них, пусть даже с отвращением и недоверием. Возможно, они существуют так же, как и я, по их определению, может быть, не знаю, меня это не интересует. Если бы они научили меня желать, я пожелал бы, чтобы так и было. От них можно избавиться, только назвав их, вместе с их хитростями, надо бы не забыть. Можно также рассказать еще одну историю Махуда и больше к этому не возвращаться, чтобы меня поняли так же, как дали понять мне, а именно, что история обо мне. Хорошая мысль. Чтобы усилить свое отвращение, я ее изложу. После чего, освободившись, буду разбираться с самим собой, начиная с того момента, где мне пришлось прерваться, по принуждению, или из-за страха, или по неведению. Эта история будет последней. Постараюсь сделать вид, что рассказываю ее охотно, а не то они пожелают напомнить мне, как я вел себя раньше, на острове, среди соотечественников, современников, единоверцев, товарищей по несчастью. После чего, освободившись, буду думать, как представлять себя дальше. Никто ничего не заметит. Но кто эти маньяки, накинувшиеся на меня, чтобы творить то, что они считают моим благом, попытаемся сперва пролить свет на этот вопрос. По правде говоря, нет, сначала история. Остров, я на острове, я никогда не покидал острова, клянусь. У меня создалось впечатление, что жизнь я провел в движении по спирали вокруг Земли. Неверно, свои бесконечные витки я совершаю на острове. Остров – единственная земля, которую я знаю. Ее я тоже не знаю, ни разу не было сил осмотреть ее. Когда я добираюсь до побережья, то поворачиваю обратно, в глубь острова. И траектория, по которой я двигаюсь, не спиралевидная, в этом я тоже ошибся, а скорее ряд петель неправильной формы, то коротких и остроконечных, словно в вальсе, то параболического размаха, охватывающего чуть ли не все болота, а то нечто среднее между ними, совершенно непредсказуемое по направлению, иными словами, определяемое тревогами момента. Но в описываемый мной период активная жизнь прекратилась, я не двигаюсь и никогда больше не двинусь, если никто, конечно, не вмешается, ибо от того великого путешественника, каким я был, передвигаясь последнее время преимущественно на четвереньках, ползком на животе и, наконец, катаясь по земле, осталось одно туловище (в жалком виде), увенчанное головой, с которой мы уже знакомы, это та моя часть, описание которой я лучше всего усвоил и запомнил. Воткнутый, словно пучок цветов, в высокий кувшин, горлышко которого находится на уровне моего рта, на обочине тихой улицы, рядом с бойней, я отдыхаю, наконец. Когда я поворачиваю, не скажу голову, глаза, способные еще вращаться как угодно, я вижу статую поборника конины, бюст. Его каменные глаза без зрачков устремлены на меня. Таким образом, получается четыре глаза, считая глаза создателя, вездесущего, не подумайте, что я льщу себе мыслью о своей привилегированности. Хотя я и не совсем в порядке, полиция меня терпит. Они знают, что я нем и, следовательно, не в состоянии воспользоваться своим положением, чтобы возмущать население против правительства посредством зажигательных речей, в час пик, или подрывных призывов, шепотом, на закате дня, для запоздалых пьяных прохожих. А поскольку я потерял почти все члены, за исключением бывшего мужского, им также понятно, что я не способен просить жестами милостыню, за что полагалась бы тюрьма. Я вообще никого не беспокою, если не считать, возможно, тех сверхчувствительных особ, для которых любая мелочь – повод для жалоб и возмущения. Но и в этом случае риск ничтожен, поскольку такие люди избегают боен, где их может стошнить при виде свежеоткормленного скота, прямо с пастбищ следующего к гуманному умерщвлению. С этой точки зрения место выбрано идеально, с моей точки зрения. И даже тем, кто выбит из колеи настолько, что на них действует мой вид, я имею в виду лишившихся душевного равновесия и временно утративших работоспособность, достаточно им взглянуть на меня во второй раз, если они заставят себя это сделать, как им станет легче. Ибо мое лицо не выражает ничего, кроме удовлетворения заслуженным отдыхом. Верно, что рот мой был не виден большую часть времени, а глаза закрыты. О да, иногда прошедшее время, иногда настоящее. И, возможно, только состояние моей головы, усеянной прыщами и мясными мухами, которые, естественно, кишмя кишели по соседству с бойней, не позволило мне стать ни предметом зависти для многих, ни источником недовольства. Надеюсь, воссоздается правдивая картина моего положения. Раз в неделю меня вынимали из кувшина, чтобы его опорожнить. Эта обязанность возлагалась на хозяйку дешевого ресторанчика напротив, и она выполняла ее пунктуально и без жалоб, не считать же жалобой ее редкие добродушные замечания на тот счет, что я старая паршивая свинья, ибо у нее был огород. Ясно, что, возможно, и не завоевав полностью ее сердце, я не оставил ее равнодушной. И прежде, чем вложить меня обратно, она пользовалась тем случаем, что мой рот оказывался снаружи, и совала в него кусок легкого или мозговую кость. А когда шел снег, она покрывала меня брезентом, местами водонепроницаемым. Под его прикрытием, в уюте и сухости, я познал благословение слез, не понимая, чему я этим обязан, не чувствуя себя растроганным. Это случалось не однажды, но всякий раз, как она покрывала меня, то есть два-три раза в году. Да, это было неизбежно: стоило брезенту накрыть меня и стихнуть торопливым шагам моей благодетельницы, как начинали литься слезы. Следует ли, следовало ли отнести это на счет благодарности? Но в таком случае я должен был бы испытать благодарность. Кроме того, я смутно понимал, что если она подобным образом проявляет заботу, то не исключительно по доброте душевной, или я неверно понял смысл доброты, когда мне его объясняли. Не следует забывать, что я представлял для этой женщины определенную ценность, ибо, не говоря уже об услугах, оказываемых мной ее салату, я служил ориентиром ее заведения, если не сказать рекламой, гораздо более действенной, чем, скажем, картонный круглолицый повар с огромным животом.Читать дальше