Стив Эриксон - Явилось в полночь море

Проснувшись на следующее утро, он задумывается – впервые с тех пор, как покинул Лос-Анджелес, – был ли это сон, и он чуть ли не ожидает, что этот маленький таинственный обрывок бумаги с датой 2.2.79 исчез из его пальцев.

Но дата все лежит у него на груди – в дневном, как он догадывается, свете. Жилец точно не знает, который час, поскольку часов в комнате нет, но понимает, что проспал очень долго и уже поздно. На комоде для него оставлены тарелка супа и бутерброд. Суп остыл, и Жилец заключает, что он простоял тут долго. После долгого сна он все же не ощущает себя отдохнувшим; он чувствует, будто ночью жизнь пыталась ускользнуть из его тела. Сегодня 7 мая: 33-й Новый год по Апокалиптическому Календарю. Ослабший и больной, Жилец медленно встает, моется и одевается. Он спускается вниз, чтобы попрощаться со старушкой, но ее нигде нет. Петляя по деревне среди белых, как черепа, корпусов древних лодок, он не ожидает увидеть никого из прошлого. К сумеркам Жилец дошел по дороге, ведущей к морю через леса, до разваливающейся древней башни на северо-западе от поселка – проклятой, как объяснил ему местный житель, не только из-за своего разрушающегося фундамента, но еще и из-за связанной с ней легенды. Жилец подходит к башне, садится в высокую траву и глядит на деревья, шумящие в вышине на темном кельтском ветру. Потом он наконец встает с травы и заходит в башню, чтобы лечь на прохладный камень, где на следующее утро местный фермер и найдет его тело.

Жилец на мгновение закрывает глаза, а когда открывает, то видит стоящую перед ним девушку лет семнадцати.

Ты моя дочь? спрашивает он.

Конечно нет, отвечает она. И я не жена тебе, и не любовница.

Кто же ты, спрашивает он.

Я – жилец этой башни, отвечает она.

Он снова закрывает глаза, а когда через несколько мгновений открывает их, она все еще здесь.

Каждый человек – свое собственное тысячелетие, говорит он.

Да.

Каждый человек – это своя собственная эра хаоса. Каждый человек – своя собственная эра апокалипсиса.

Нет, говорит она, нет никакой эры апокалипсиса. Каждый человек, говорит она, – своя собственная эра смысла.

Обдумав это, Жилец спрашивает: И в чем же состоял мой смысл?

Она улыбается. В это мгновение наверху в гостинице «Писсарро» Натали очень надеется, что Жилец ушел навсегда и вечером не вернется. Она не хочет, чтобы он снова спрашивал о своей матери, которую она все равно повстречала лишь мельком, много лет назад. Старушка не понимает, почему старый клочок карты, который ее дочь когда-то давным-давно вырвала из навигационного журнала, снят со стены и лежит на кровати, где спал Жилец. Этот клочок вечно тревожил ее, хотя ей было так же тревожно его снять, потому она никогда этого и не сделала; так же теперь ее тревожит, что Жилец его снял. Она берет клочок с кровати и смотрит на него в свете лампы на комоде: 2.2.49, а не 79, как думал Жилец, приняв французскую четверку за семерку. И это вовсе не дата. Это координаты. 2 и 2 десятых градуса долготы и ровно 49 градусов широты, что соответствует месту в Ла-Манше, где в последние дни лета 1950 года утонул ее муж на французском синоптическом корабле, подорвавшись на мине, притаившейся еще со Второй мировой войны. Разницу между поколением молодой беременной женщины и поколением ее дочери, которая родится через три месяца, можно отметить по их отношению к этому событию: каким многозначительным и трагическим видит это событие мать, и каким возмутительно бессмысленным в отличие от нее считала его ее дочь.

Когда много лет назад, в 1968 году, мать Жильца пришла к Натали, чтобы попытаться рассказать ей, что случилось с Кристиной у нее в комнате в Париже, Натали так же не хотелось говорить с ней о пропавших дочерях, как с Жильцом о пропавших матерях. К тому времени жизнь Натали, такое ощущение, настолько определялась утратами, что даже попытаться понять их было делом рискованным, а то и смертельно опасным: что, если не получится? Что, если после тяжких попыток понять утрату, в ней окажется еще меньше смысла? А если утрате была посвящена вся ее жизнь, то не понять ее значит сделать жизнь невозможной. Так что для Натали было делом собственного самосохранения – оставить смысл утраты в покое. Когда тридцать с лишним лет назад в Сюр-ле-Бато приехала мать Жильца, две женщины встретились не более чем на десять минут; обеим так не хватало слов, что в конце концов они просто разбежались, причем с такой скоростью, что было трудно сказать, кто удрала первой, и все годы после этого, несмотря на то что городок был маленьким во всех отношениях, они старательно избегали друг друга. Обе изучили расписание друг друга и устроили все так, чтобы их личные хронологии никогда не пересекались, пока не пришел день, когда мать Жильца вдруг исчезла навсегда. Тем временем Натали причислила тайну своей дочери к той же вселенской тайне, что поглотила ее мужа, хотя и знала, что именно это смирение в первую очередь и заставило ее дочь покинуть Сюр-ле-Бато.

Кристина была одержима хаосом, отнявшим у нее отца, которого она никогда не видела. Мина, оставшаяся после войны, которая уже пять лет как закончилась, была не вредной нацистской миной, а хорошей миной Черчилля, миной, которая устарела в политическом плане, но по-прежнему прекрасно функционировала в плане разрушительности, и она плавала, как поплавок, в водах пролива близ Сен-Мало, дожидаясь столкновения с тупостью жизни в яркой вспышке безысходности… Будучи в начале шестидесятых еще подростком, девочка с холодной злобой смотрела на карту с координатами, которую вырвала из навигационного журнала и прикрепила к стене у себя в спальне. Порой она уговаривала деревенских мальчишек, оглушенных похотью, отвезти ее к морю, где она долго стояла на берегу, злобно смотря на воду пролива в ожидании, что на песок вынесет какой-нибудь обломок четырнадцатилетней давности, может быть, осколок шрапнели, или часть тела, или зловещий блуждающий корабельный компас, разбитый и неизменно указывающий на место трагедии, или бутылку с запиской, предусмотрительно написанной ее отцом в ночь перед смертью. Конечно, ничего такого море не выносило.

– Это было четырнадцать лет назад, – увещевал ее какой-нибудь тупоголовый парнишка, – с чего это море вынесет что-то через четырнадцать лет?

– А с чего это бомба вдруг взрывается через пять? – холодно отвечала Кристина.

Бомба любви. Бомба хаоса. Бомба веры. Бомба памяти. Бомба утерянного числа. Бомба забытого письма. Бомба запертой двери. Бомба ключа от пентхауза. Бомба рухнувшей лестницы. Бомба мимолетного дня. Бомба пустынной ночи. Бомба пустой могилы. Бомба подвешенной девушки. Бомба отнятого ребенка. Бомба спасенной шлюхи, раскаявшегося мужчины. Бомба разбитого сердца, одинокой души. Бомба Кристининой улыбки – не путать с бомбой красоты, потому что Кристина не была по-настоящему красивой, но боже, как мужчины любили ее! Веснушчатая и рыжая, она обладала улыбкой, которая не только пробивалась сквозь ярость, но была странным образом освещена яростью. Бомба ярости: если ярость когда-нибудь улыбается, то это и есть Кристинина улыбка.