Энрике Вилла-Матас - Такая вот странная жизнь

Я спросил сеньору Хулию про ее мужа. Дождь, теперь уже косой, размеренно шлифовал унылый пейзаж.

Сеньора Хулия по-прежнему сидела, бессмысленно глядя в сторону невидимого горизонта. Казалось, она вовсе не намерена отвечать мне, но вдруг голосом, лишенным интонаций, произнесла:

– Он умер на прошлой неделе.

Я снова застыл как вкопанный, как соляной столб, не замечая ни холодного ветра, ни дождя. Хотя холод проник даже в мои мысли. Тут полило еще пуще, и я решил покинуть сеньору Хулию. Я оставил позади сеньору Хулию, которая, не обращая внимания на ливень, невозмутимо сидела на своем стуле, вынесенном на тротуар. Я снова двинулся вниз по улице Дурбан, производя смотр – словно речь шла о боевых соединениях – персонажам моей литературной территории. Надо добавить, что, к счастью, с первых шагов в литературе я решительно и твердо отказался от любых выдумок, от того, что авторы романов обычно измышляют, сидя за письменным столом. Мое – это улица. С первых шагов в литературе. Да, мне тоже нравилось выдумывать, но для этого у меня были статьи, заказанные газетами и журналами, а также дружеские беседы. Две отдушины, которых вполне хватало, чтобы выпустить пар и разрядиться. С романами дело обстояло иначе. Я с удовольствием наблюдал за реальной жизнью. Отодвигал в сторону литературу ради жизни, скажем, ради подлинной истории реальной кассирши из супермаркета.

Шагая вниз по улице Дурбан, устраивая смотр своим персонажам, я убедился, что почти все пребывают на положенных им местах – как мне того и хотелось. Электрик с сыном-аутистом, светловолосая сеньора из кафе, несчастная кассирша из супермаркета, мясник и его чахоточная жена, близнецы из продуктовой лавки, консьержка, которая воображает себя Тересой из романа Хуана Марсе, [3]вечно пьяный карлик, служивший посыльным в лавке, где продают птицу, вечно унылый продавец из газетного киоска, общительный торговец лампочками, вдова из галантерейного магазинчика, парикмахер, невеста сына хозяев фруктовой лавки, официант из бара «Марти».

Я зашел в бар, чтобы укрыться от дождя. Заказал русский салат и вытащил из кармана куртки пачку корреспонденции. Интерес представляли лишь открытка от моего брата Максимо, посланная с венесуэльского острова Санта-Маргарита, и маленький серый конверт, к каким я успел привыкнуть за последние несколько лет. Письма в таких, всегда одинаковых, конвертах приходили обычно с большими перерывами, словно отправитель следовал какому-то одному ему ведомому графику. Конверты без обратного адреса. Письма без подписи. Тот, кто писал их, обращался ко мне словно к старому школьному товарищу и в каждом письме извещал о разного рода событиях, случившихся у него на работе и дома. Первое письмо пришло пять лет назад и было, пожалуй, самым занятным: «Я живу в том же районе, что и ты, и когда-то мы ходили в одну школу. Порой мы с тобой сталкиваемся на улице Дурбан, но ты не обращаешь на меня никакого внимания, видимо, совсем позабыл. А вот я постоянно слежу за тобой и, надеюсь, очень много чего знаю о твоем житье-бытье. Пора наконец и тебе узнать кое-что о моей жизни». Затем приходили новые и новые письма, всегда в одинаковых серых конвертах, в среднем штук по пять-шесть в год – в целом их набралось около тридцати, и, по правде сказать, они меня ужасно раздражали. Кроме того, меня злило, что кто-то исподтишка наблюдает за мной, при том что я понятия не имею, кто это может быть.

В первые месяцы письме буквально сводили меня с ума – я подозревал всех подряд и ходил по нашей улице Дурбан, бросая грозные взгляды на каждого встречного: в каждом мне виделся мой аноним. Со временем я, конечно, поостыл. Случалось, даже не распечатывал серые конверты и сразу отправлял в корзину для бумаг.

Новое письмо я начал читать, когда покончил с салатом. И тут же заметил, что официант с особым вниманием, даже назойливо поглядывает в мою сторону; мне, разумеется, и в голову не пришло бы заподозрить в нем автора посланий в серых конвертах, потому что я его очень хорошо знал – он едва умел читать и писать, к тому же ему хватало собственной трагедии, которой, кстати сказать, тоже нашлось место в моем реалистическом триптихе. Официант этот был несчастнейшим из смертных: жена его работала гардеробщицей в ближайшей дискотеке и изменяла ему самым подлым образом со швейцаром из того же заведения. Все это официант как-то раз поведал мне, обливаясь горькими слезами. И поразительнее всего было то, что он ее прощал.

– Я ведь христианин, – сказал он сквозь рыдания. – И протяну ей руку, как только негодяй ее бросит.

«Трагедия святого официанта». Так я назвал главу, посвященную слезам этого жалкого рогоносца.

– Тебе что, очень интересно? – спросил я официанта, заметив брошенный в мою сторону косой взгляд – он исподтишка наблюдал за тем, как я извлекаю письмо из серого конверта.

Он извинился и куда-то исчез. Я нацепил очки на свой огромный нос и прочел: «Я женился только ради того, чтобы она от меня не улизнула, и теперь она целыми днями сидит дома. И деньги, которые я зарабатываю, гробя на это свою жизнь, она забирает в качестве компенсации – покупает на них детские вещички, всякие там посудомоечные машины, электрические грелки и сушилки. Я так больше не могу. Я должен от нее избавиться».

В самом начале, читая эти письма, я не мог сдержать снисходительной ухмылки. Но нельзя было не признать, что в последнем письме мой аноним сумел превзойти себя. Кроме того, он написал то, что вполне мог бы написать и я сам, рассказывая о Кармине и своем угрюмом сыне.

Заметив, что официант-рогоносец опять, правда издали, шпионит за мной, я резко махнул ему рукой, подзывая к себе, и, когда он подошел к моему столику, я, не скрывая раздражения, попросил его принести томатный сок и закуску из кальмаров. Но стоило ему приблизиться к стойке бара, чтобы передать заказ, как я крикнул:

– В последнее время мне приходят письма, которые мог бы написать я сам.

В парикмахерскую я вошел с весьма приятным чувством.

Когда прекратился дождь, я покинул бар, купил газеты и вошел в парикмахерскую так, как входил всегда, – испытывая удовольствие при мысли, что в хорошо знакомые места можно заходить легко и без всякого внутреннего напряжения. В тот период я почему-то излишне чувствительно и даже болезненно относился ко всему новому – порой оно рождало во мне острую тревогу. Спокойно мне было только в тех местах, которые я не раз посещал. А парикмахерская уже почти что превратилась для меня в такое вот привычное место. Четыре дня подряд я ходил туда бриться, чтобы исподволь выведать подробности трагической, как мне казалось, жизни парикмахера, который потерял жену и сына в автомобильной катастрофе.