Энрике Вилла-Матас - Такая вот странная жизнь

Я не стал терять времени даром, взял портфель, надел черные очки и направился в сторону улицы Палома – она находилась рядом с Благотворительным обществом.

Потом я сел на автобус и вышел на второй остановке, где сливались улица Вены с улицей Гравина, там я увидел бар с террасой, галантерейную лавку и почему-то закрытый итальянский ресторан. Я уселся на террасе и развернул газету, затем заказал томатный сок, а принесенную с собой папку положил на видное место – на случай, если кому-нибудь вздумается забрать ее, обменяв на свою, и какое-то время я действительно от души забавлялся, чувствуя себя шпионом. Имелся один шанс из ста, не больше, что я верно все угадал, но мне и этого было достаточно, всего одного шанса из ста, даже совсем слабой надежды, чтобы испытать радость и, можно сказать, чувство полной реализованности, ведь я знал: мне давно требовалось совершить нечто подобное.

Я караулил любое подозрительное движение и, чтобы занять себя чем-то, воображал, будто случайные прохожие на улице, как и посетители бара, сами того не ведая, являются участниками секретной операции. Любая фраза казалась мне подозрительной, хотя я и понимал: на самом деле ничего подозрительного там нет. Все, что мог, я записывал в свой блокнот. Например, слова сидящего неподалеку одинокого клиента, который пытался завязать разговор с официантом: «Вы меня разорите в вашем баре». Любая фраза могла быть паролем. Скажем, слова, брошенные одним прохожим другому: «Жена скоро вернется домой, и тогда у нас сразу будет слишком много народа». Или слова, сказанные одним посетителем бара другому: «Законы меняются». Даже стая голубей, вдруг появившаяся в небе, а потом начавшая кружить над крышей какого-то дома, – все обретало, раз уж мне так этого хотелось, весьма таинственный смысл.

Проблемы начали возникать после того, как пробило половину первого, а ничего интересного так и не произошло. Дело в том, что я сам вдруг превратился в подозрительного типа. Два томатных сока, русский салат, газета, прочитанная от начала до конца, потом перечитанная снова. Один из клиентов попросил у меня огонька и, по всей видимости, хотел попытаться разузнать, что я тут делаю. Другой вдруг уставился на мою папку, но я быстро успокоился, убедившись, что он вдымину пьян – очень пристальный взгляд часто бывает у людей, которые допились до такой степени, что уже и вовсе перестали что-то видеть. В новой стае голубей я уже не углядел ничего странного и загадочного. К тому же меня вдруг одолела страшная зевота. Я расплатился с официантом, боясь заснуть прямо за столиком, – на этом моя секретная миссия и закончилась. Я быстро прошел всю улицу Гравина и, дойдя до Пелайо, увидел в толпе – чего никак не мог ожидать – Роситу, которая как раз собиралась повернуть на улицу Гравина. Я постарался стушеваться, потом решил пошпионить за ней – и увидел, что она, не замедляя шага, прошла всю улицу Вены и кинулась навстречу молодому арабу – а я уже обратил на него внимание чуть раньше, когда он проходил мимо бара. Они обнялись, поцеловались, со смехом зашептали что-то друг другу на ухо, снова поцеловались и удалились по улице Дель Посо. Что ж, я ведь мечтал провести разведывательную операцию… Вот и провел. Это, правда, не имело никакой связи с подслушанным телефонным разговором про Палому, но именно благодаря чужому разговору я узнал, с кем изменяет мне Росита. В самом дурном настроении я повернул на улицу Пелайо, чтобы взять такси. Поджидая свободную машину, я прокручивал в уме реплики из телефонного разговора:

– Разумеется. А вы узнали что-нибудь про эту женщину?

– Шлюха, как мы и предполагали.

Я решил, что расскажу все это вечером на лекции, но, естественно, назову Роситу другим именем – допустим, Рамоной, это будет даже мило. И пока я раздумывал над такими вещами, застыв посреди коридора, хотя времени на подготовку к лекции у меня осталось кот наплакал, на ум мне почему-то вдруг пришла мрачная забава, которой я предавался минувшим летом, – азартно истреблял муравьев с помощью электрозажигалки для газовой плиты. Почему я вспомнил именно об этом? Ответить невозможно, ведь на самом деле все, что происходит в нашей жизни, происходит без всяких «почему» и «потому что». С тех пор как Бога не существует, с тех пор как мы перестали верить в то, что кто-то постоянно за нами наблюдает, из нашей жизни исчезла побудительная причина. Мой брат Максимо однажды заметил: человек прошлых веков, сохранявший религиозное чувство, верил в некое божество, которое постоянно за ним приглядывает, и в результате этот человек – совсем как футболист под придирчивым взором высшего существа, каковым является для него тренер, тоже своего рода заправский шпион-наблюдатель, – старался придать связность игре, то есть всей своей жизни, чтобы в глазах всевышнего наблюдателя она выглядела достойной. Но теперь ни одно высшее существо на нас не смотрит, и все, что происходит в нашей жизни, происходит без всякого «почему». Вот почему я и не могу объяснить, почему вдруг там, в коридоре, вместо того чтобы спешно завершать подготовку к лекции, я стал вспоминать злодейское увлечение минувшего лета, стал вспоминать о том, как шпионил за муравьями с дозорной вышки смехотворного человеческого величия, и о том, как мне нравилось уничтожать их по одному, чтобы каждый насладился отдельной, собственной смертью, и как некоторым муравьям я, играя роль невидимого для них бога, дарил жизнь или, лучше сказать, оттягивал исполнение смертного приговора: понаблюдав какое-то время за тем или иным муравьем – и если он вдруг завоевывал мою симпатию или сострадание, – я дарил ему еще день жизни.

Размышления об отсроченных казнях – любимое занятие меланхоликов – вернули меня к мыслям о самом себе: ведь я, в зависимости от того, какое решение приму, и от того, что случится нынче вечером, вполне могу оказаться в роли существа, которому не остается ни дня жизни – во всяком случае, настоящей жизни, той жизни, которой наслаждаются люди – так я полагал, – живущие в счастливом согласии с законами своих желаний. Мысли об отсрочке исполнения приговора подвели меня к мысли о том, что надо закончить подготовку к лекции, к той самой лекции, с помощью которой я, играя роль вульгарной Шехерезады, собирался обмануть самого себя и поверить, будто все еще можно отсрочить исполнение вынесенного Роситой приговора, еще можно потрясти ее до глубины души моим выступлением, чтобы эхо моих слов никогда больше, даже долгие годы спустя, не отпускало ее, преследовало жарким тайным шепотом, если, конечно, я не положу к ее ногам, прямо в зале на улице Верди, голову Кармины, – иначе мы никогда больше не увидимся.

Я раздумывал над всем этим, когда ко мне вдруг подкралось неприятное воспоминание, воспоминание о том дне, когда мы познакомились с Роситой и я сказал ей на террасе кафе: