Пол Остер - Храм Луны

В том-то и была беда. Огромное пространство постепенно начинает тебя поглощать. Был момент — я дошел до того, что оно мне стало невыносимо, со всей своей чертовой тишиной и пустотой. Пытаешься найти в нем самого себя, а пространство такое огромное, размеры его столь чудовищны, что под конец — не знаю, как это выразить, — под конец оно вообще перестает существовать. Нет ничего: ни мира людей, ни земли — вообще ничего, вот до чего под конец доходишь, Фогг, — кажется, что все — плод воображения, мираж. И сам ты существуешь только в собственном воображении.

Мы шли через середину штата, потом свернули на юго-восток, в область каньонов, — она называется Четыре угла, потому что там сходятся Юта, Аризона, Колорадо и Нью-Мексико. Это было самое дикое место, фантастический мир, кругом только красная земля и невероятные нагромождения скал, словно вырастающих из земли. Они стоят там, как развалины какого-то города гигантов. Обелиски, минареты, дворцы — все одновременно и узнаваемо, и чуждо. Нет-нет да увидишь знакомые очертания, хотя и понятно, что это лишь случайное совпадение, застывшие следы ледников и отпечаток разрушений — миллион лет ветров и стихий. Большие пальцы, глазницы, пенисы, грибы, человеческие фигуры, шляпы. Будто ты складываешь картины из облаков. Теперь все знают, как выглядят те места, ты и сам, наверное, сотни раз видел их изображения. Глен-каньон, Долина статуй, Долина Богов. Именно там теперь снимают ковбойско-индейские картины, каждый вечер по телевизору этот самый чертов человек из страны Мальборо скачет по тем местам. Но из фильмов и картин ты ничего не узнаешь, Фогг. Там все слишком огромное, такое не опишешь и не нарисуешь; даже на фотографиях этого не почувствуешь. Там такой разброс — это все равно что пытаться воспроизвести расстояния в открытом космосе: чем больше видишь, тем меньше может изобразить твой карандаш. Увидеть означает уничтожить.

Несколько недель бродили мы по тем каньонам. Ночевали иногда в развалинах древних индейских поселений Анасази, в жилищах, выбитых в скалах. Это племена, которые исчезли тысячу лет назад, и никто не знает, что с ними случилось. От их культуры остались каменные города, пиктограммы, черепки домашней утвари, а сами люди — ну точно испарились.

Злобность Скорсби все росла и рано или поздно должна была каким-то образом прорваться наружу, это чувствовалось. Был уже конец июля или начало августа, и жара стояла дикая, нам приходилось экономить воду, все были в прескверном настроении. Местность была засушливой и бесплодной, кругом одни заросли полыни, нигде ни деревца. Дошло до того, что в один прекрасный день мы вынуждены были забить осла, а это значило, что два других будут перегружены. Лошади уже начинали выбиваться из сил. Нам оставалось идти пять-шесть дней до городка Блефф, и я подумал, что надо бы как можно скорее добраться туда и подыскать проводника получше. Скорсби предложил срезать путь: это помогло бы нам сократить его до четырех-пяти дней, — и мы отправились его маршрутом по пересеченной местности, причем солнце все время било нам в лицо. Путь был тяжелый, по куда более труднопроходимым местам, чем те, по которым мы уже прошли, и вскоре мне показалось, что Скорсби ведет нас в ловушку. Мы с Бирном были далеко не такие ловкие наездники, как он, и едва справлялись с кручами. Впереди ехал Скорсби, за ним Бирн, а позади я. Мы дюйм за дюймом одолели несколько крутых скал, потом поехали по горному хребту. Он был очень узкий, весь в острых камнях и гальке, а солнечный свет, отражаемый снежными вершинами, буквально слепил глаза. Повернуть обратно уже нельзя было, но я не знал, сможем ли мы продержаться до конца.

Вдруг ни с того ни с сего лошадь Бирна оступилась. Он был не больше чем в десяти футах от меня, и я помню, как жутко заскрежетали камни и задрожала его лошадь, стараясь удержать равновесие. Но камни продолжали осыпаться, и не успел я броситься к Бирну, как раздался дикий крик, и в следующий миг Тедди сорвался с вершины вместе с лошадью, и оба они стремительно покатились по склону. Дьявольски долго пришлось им так катиться, не меньше двухсот-трехсот футов, наверное, и все по скале. Я спрыгнул с лошади, достал аптечку и ринулся вниз посмотреть, чем можно помочь. Сначала я решил, что Бирн разбился насмерть, но потом удалось нащупать его пульс. В остальном же положение было малоутешительным. Все лицо Бирна заливала кровь, левая нога и рука сломаны, это было видно с первого взгляда. Я перевернул его на спину и увидел глубокую рану прямо под ребрами — ужасную, кровоточащую рану шириной не меньше шести-семи дюймов. Это было страшно, мальчик был искалечен в пух и прах. Я уже собирался открыть аптечку и вдруг услышал, как за спиной щелкнул выстрел. Я обернулся: Скорсби стоял над упавшей лошадью Бирна с дымящимся пистолетом в правой руке. Сломала ногу, сухо пояснил он, ничего нельзя сделать. Я сказал, что положение Бирна очень тяжелое и ему нужно как можно скорее оказать помощь, но Скорсби подошел к нему, глянул, усмехнулся и сказал: «И на это не стоит тратить время. Ему может помочь лишь то же лекарство, что я всадил сейчас в его лошадь». Скорсби поднял пистолет и направил в голову Бирна, но я оттолкнул его руку. Не знаю, действительно ли он собирался спустить курок, но рисковать было нельзя. Когда я отшвырнул его руку, Скорсби оскалился на меня и прохрипел, чтобы я попридержал руки. «Только тогда, когда перестанешь направлять оружие на беспомощных людей», — ответил я. Скорсби развернулся и направил пистолет не меня. «На кого захочу, на того и направлю, — сказал он и вдруг расплылся в улыбке, в широком идиотском оскале читалась его власть надо мной. — Беспомощный, — повторил он мои слова. — Ты и сам точно такой же, мистер Художник, беспомощный мешок костей».

Мне показалось, что сейчас он меня пристрелит. Я стоял, ожидая, что он спустит курок, и думал, сколько времени буду умирать после того момента, как пуля пробьет сердце. Я думал: вряд ли уже о чем-нибудь успею подумать. Казалось, что это будет длиться вечно: мы двое стоим и смотрим друг другу в глаза, а я жду, когда же он приступит к делу. И тут Скорсби захохотал. Он был донельзя доволен сам собой, как будто одержал какую-то огромную победу. Он убрал пистолет в кобуру и сплюнул. Так, будто уже убил меня, будто я уже был мертв.

Он пошел обратно к застреленной лошади и стал снимать с нее седло и седельные вьюки. Я еще не пришел в себя после его шутки с пистолетом, но присел возле Бирна, осмотрел его и, как мог, промыл и перевязал раны. Через пару минут Скорсби вернулся и объявил, что готов ехать дальше. «Дальше? — переспросил я, — о чем ты? Мы не можем сейчас взять парня с собой, ему нельзя двигаться». — «Тогда оставь его совсем, — сказал Скорсби, — ему все равно крышка, и будь я проклят, если останусь тут, в этом дурацком каньоне, и стану черт знает сколько ждать, пока он подохнет». «Делай как знаешь, — ответил я, — но Бирна я не оставлю, пока он жив». Скорсби хмыкнул: «Ты говоришь, как герой какого-нибудь дурацкого романа, — сказал он. — Застрянешь здесь на неделю, дожидаясь пока он отдаст концы, и что тебе из этого?» — «Я за него отвечаю, — сказал я. — В этом все дело, и поэтому не брошу».