Виктор Пронин - Особые условия

Ливнев кивал понимающе, поддакивал и писал, писал что-то в своем блокноте.

А в это время в мехмастерских, среди сумрачности, холода, сквозняков, вспышек сварки, под лязг металла, под раздраженные человеческие голоса, возле поминутно глохнущего мотора тягача, вдыхая едкий запах отработанного горючего, Панюшкин беседовал с Опульским.

— Николай Петрович, мне кажется, вы должны простить мое любопытство... Хоть и говорится, что это не порок, но я надеюсь, вы даже про себя не назовете мое поведение большим свинством.

— О чем разговор, Александр Алексеевич! Вы и приехали, чтобы любопытствовать!

— Скажите, будьте добры, Николай Петрович, что за люди у вас работают? Я имею в виду, так сказать...

— О! Народ очень разношерстный! На удивление! Видите ли, вначале предполагалось, что стройка будет закончена этаким кавалерийским наскоком, поэтому не стремились создать долговременный коллектив. Полагали, что вполне обойдемся сезонниками. Конечно, водолазы, инженерная служба — это наши кадры, управленческие. Остальные — народ случайный. Многих зарплата привлекает, иных — экзотика. Но таких мало, экзотики много не съешь, она быстро приедается, и потом долго от нее воротит. Как-то осенью ребята кеты наловили, побраконьерничали маленько, по-божески, можно сказать. Ну что, тут же на берегу рыбу выпотрошили и приготовили красной икры — свежей, душистой, вкусной... Съели. Всю съели. Но что интересно — участники той рыбалки до сих пор на икру смотреть не могут.

— Простите, Николай Петрович, икра — это хорошо, а вот как было после Тайфуна... Люди как себя вели?

— Что сказать... Усталость, разочарование. Многие уехали. Было ощущение... Не знаю, знакомо ли оно вам... Как на войне после хорошего сражения. В иных бригадах, на участках и половины не осталось. Тяжелое чувство. Идешь по Поселку, по участкам — все разгромлено, разворочено, точь-в-точь, как после артподготовки. Того нет, этого нет... Уезжали, даже на глаза не показавшись, — стеснялись. Понимали, что не просто увольняются — бегут.

— Но вы могли как-то регулировать этот процесс, контролировать, если увольнять, то хотя бы не всех сразу, специалистов подзадержать...

— Что вы, Александр Алексеевич! Народ здесь обитает самостоятельный, независимый. К бумажкам да звонким словам почтения не дюже много. Сумеешь убедить, упросить, переломить — останется. А решил уехать — не удержать. Хорошо еще, если кто предупредит об уходе, заявление оставит, расчет получит. У нас до сих пор в сейфе десяток трудовых книжек валяются — даже запросов не шлют. Да и не могли мы тогда всех работой обеспечить. А если плана нет — зарплаты нет. Какого черта им здесь сидеть?

— Но чувство патриотизма, гордости за стройку, за порученное дело...

— Хороший вы мой! Они проявили больше патриотизма, уехав отсюда. Ведь где-то они будут вкалывать на полную катушку, а у нас... Слов нет. Искореженные трубы из Пролива километрами таскали.

— Ну а сами-то на чем держались, Николай Петрович?

— Хе, самый трудный вопрос... На тушенке в основном.

А Чернухо решил поближе познакомиться со Званцевым. Панюшкина он знал давно, с Хромовым тоже встречался, а вот главный инженер был для него загадкой.

Первые же слова, которыми они обменялись, насторожили Чернухо. Каким-то чужим казался ему Званцев, в изысканных очках, в плотном свитере, спокойный, немногословный и улыбчивый. Чернухо с удивлением обнаружил, что все, сказанное Званцевым в течение дня, нисколько не приоткрыло его. Что это за человек, чем живет, как поступит — ничего этого Чернухо сказать не мог.

Обычно он сразу понимал людей, легко сходился с ними, но при воспоминании о Званцеве перед Чернухо возникал лишь темный силуэт с поблескивающими очками, в которых редко появлялся живой блеск глаз — очки у главного инженера были с легким зеркальным покрытием, и в них, скорее, увидишь свое собственное изображение, нежели глаза Званцева.

Ну что ж, подумал Чернухо, если темнит, значит, это ему нужно. Только вот зачем? Или же он не доверяет людям, или не уверен в себе. А раз так, то, очевидно, у Званцева есть мысли, желания, которые он скрывает, во всяком случае, не желает о них говорить. Отсюда настороженность, боязнь раскрыться. Да, боязнь, сказал себе Чернухо. Потому что раскрыться — значит, заявить о себе, утвердить себя, свой взгляд на вещи. А если человек уклоняется от этого, значит, у него есть основания.

На следующий день Чернухо, застав Званцева в кабинете Панюшкина, не церемонясь, потащил его на улицу.

— Пошли-пошли, — сказал он. — Людей посмотрим, себя покажем... Прогуляемся. Начальство, думаю, возражать не станет, а, Николашка?

— Гуляйте, — беззаботно ответил Панюшкин. — Ежели с пользой для дела, отчего ж не прогуляться... Я бы и сам не прочь компанию вам составить.

— Нет, Николашка, к нам не примазывайся. Дела важные делай, отчеты готовь — Комиссия строга и неподкупна. Пошли, Володя! Ты не против, если я тебя Володей буду называть?

— Как вам угодно.

— Мне угодно так, — кивнул Чернухо.

Выйдя на крыльцо, они остановились, привыкая к яркому слепящему свету. Чернухо даже в шапке едва доставал Званцеву до плеча. Чтобы не унижать гостя, заставляя его задирать голову, Званцев великодушно спустился со ступенек. После этого Чернухо, оставшийся на крыльце, уравнялся с ним ростом.

— Куда пойдем, Кузьма Степаныч? — вежливо спросил он.

— А куда хошь, — Чернухо быстро сбежал с крыльца. — Я гость. Развлекай меня, рассказывай всякие истории!

— Боюсь, вы ошиблись, выбрав меня в провожатые, — Званцев начал догадываться о цели прогулки. — Для историй больше подойдет Ягунов — начальник мастерской. У него на несколько комиссий историй хватит.

— Да? — Чернухо вскинул голову и внимательно посмотрел Званцеву в глаза, но кроме острых солнечных бликов ничего не увидел. — Ну и ладно, обойдемся без историй. Я человек простой, перебьюсь.

Они свернули на протоптанную в снегу дорожку, которая вела к Проливу. Чернухо посерьезнел, оживление исчезло с его лица, он сосредоточенно смотрел себе под ноги, будто боялся оступиться.

— Скажи мне, Володя... ты не скучаешь здесь?

— Да вроде некогда... — Званцев опасливо покосился на Чернухо, припомнил предупреждение Панюшкина о том, что этот коротышка — единственный, кого стоит бояться.

— Ну, как некогда... Второй месяц ждете у моря погоды — пока Пролив замерзнет. При желании можно найти часок-другой поскучать, а?

— Можно, — согласился Званцев. — При желании.

— Я почему спрашиваю... Парень ты молодой, хочется небось и общества, и разнообразия?

— Хочется.

— А все бросить к чертовой матери не хочется?

— Хочется.

— Что же останавливает?