Пол Остер - В стране уходящей натуры

Я не знаю, сколько человек жили в библиотеке в ту зиму, но, думаю, намного больше сотни. Все это были ученые и писатели, так сказать, осколки Большой Чистки, имевшей место в предыдущее бурное десятилетие. Согласно Сэму, новое правительство объявило политику терпимости, и гуманитариям было разрешено жить в государственных учреждениях — спортзале университета, бывшей больнице, Национальной библиотеке. На это выделялись городские субсидии (отсюда и железная печка в комнате Сэма, и на удивление исправные умывальники и туалеты на шестом этаже), программу же со временем расширили, и жилье стали предоставлять также некоторым религиозным группам и иностранным журналистам. Но уже через два года правительство сменилось, и программу закрыли. Правда, ученых на улицу не выгнали, но и государственную поддержку прекратили. Многие, будучи на грани истощения, отправились на поиски любой работы, другие затаились по норкам, забытые властями, нынешними и будущими. Между различными группами завязались не слишком афишируемые товарищеские отношения, которые в основном выражались в обмене идеями. Именно такие компании прогуливались по читальному залу. Каждое утро проводились диспуты — так называемый «аристотелев час», на который приглашались все обитатели библиотеки. На одном из таких диспутов Сэм и познакомился с Исааком. Вообще-то он старался держаться от этих сборищ подальше, поскольку ученые мужи его мало интересовали, ну разве что как человеческие экземпляры, еще один слой городской жизни. Занимались они эзотерическими изысканиями, поиском параллелей между текущими событиями и теми, что описаны в классической литературе, статистическим анализом модных увлечений среди населения, составлением нового словаря и тому подобным. Все это Сэму было как-то ни к чему, но он старался со всеми быть в ладу — и, в частности, с учеными мужами, которые буквально зверели, если видели, что над ними смеются. За эту зиму я перевидала многих — стоя за водой на шестом этаже, в продуктовых очередях, просто обмениваясь последними сплетнями, — однако, следуя совету Сэма, я ни с кем не сходилась близко, стараясь поддерживать дружеские отношения и при этом сохранять дистанцию.

Единственным человеком, кроме, разумеется, Сэма, с которым я вела разговоры, был раввин. В первый месяц нашего знакомства я выбиралась к нему при каждом удобном случае — вечером на часок, реже днем, когда все домашние дела были переделаны, а Сэм сидел, закопавшись в своей рукописи. Случалось, что он оказывался в окружении своих учеников, и тогда ему было не до меня, но иногда нам удавалось потолковать по душам. Больше всего мне запомнились слова, сказанные им в нашу последнюю встречу. Меня они так поразили, что я по сей день к ним возвращаюсь. «Каждый еврей, — сказал раввин, — убежден в том, что он принадлежит к последнему поколению евреев. Мы всегда стояли в конце пути, на краю гибели, и разве нынешние времена чем-то лучше?» Может, эти слова так врезались мне в память потому, что больше я его не видела. Когда я в следующий раз переступила порог комнаты на третьем этаже, на месте раввина за столом, заваленным бумагами и, как мне показалось, человеческими костями и черепами, сидел худощавый лысый мужчина в очках с проволочными дужками. Он что-то яростно черкал в блокноте. Услышав шаги, он поднял на меня глаза и с раздражением, даже враждебностью сказал:

— Тебя разве не учили стучаться?

— Я к раввину.

— Нет раввина, — отмахнулся он, поджав губы и глядя на меня, как на идиотку. — Все евреи уже два дня как освободили помещение.

— То есть как освободили?

— Вот так. — Он выдохнул с таким видом, словно напоминание о них на весь день испортило ему настроение. — Завтра съезжают янсенисты, а в понедельник иезуиты. Ты что, с луны свалилась?

— Я ничего не знаю.

— Новый закон. Выселение всех религиозных групп, лишенных академического статуса. Поразительное невежество!

— Почему вы так со мной разговариваете? Кто вы вообще такой?

— Я кто? — с вызовом переспросил он. — Я этнограф, Анри Дюжарден.

— И теперь это ваша комната?

— Вот именно.

— А иностранные журналисты? Их тоже лишили статуса?

— Понятия не имею. Мне до них нет дела.

— Вы хотите сказать, что ваше дело — черепа и кости?

— Да. Я как раз занимаюсь их исследованием.

— И кому же они принадлежали?

— Неизвестно. Эти люди замерзли на улице.

— Вы. случайно, не знаете, куда отправился раввин?

— В землю обетованную, куда же еще, — ответил он с сарказмом. — А теперь до свидания. Ты и так отняла у меня много времени. Я занят важной работой и не хочу отвлекаться. Спасибо за компанию. Не забудь закрыть за собой дверь.

Новый закон нас с Сэмом не коснулся. Провальный проект строительства Морской Стены сильно ослабил позиции правительства, и до иностранных журналистов у него не успели дойти руки: произошла смена власти. Насильственное выселение религиозных групп было не что иное, как абсурдная демонстрация силы, ничем не спровоцированный наезд на тех, кто не мог себя защитить. Абсолютная бессмысленность этой акции повергла меня в шок, и я долго не могла смириться с тем, что раввин вдруг взял да и исчез. Видишь, как мы живем. Исчезают не только предметы, но и люди, живые и мертвые. Я оплакивала потерю друга, была раздавлена этим ужасным известием. Если бы мне сообщили, что он умер, и то было бы легче, а так — пустота, всепоглощающее ничто.

Отныне книга Сэма стала главным событием в моей жизни. Я поняла: пока мы над ней работаем, сохраняется надежда на будущее. Сэм сказал мне об этом в первый же день, но только сейчас я по-настоящему это осознала. Я делала всю черновую работу: складывала по порядку страницы, расшифровывала и редактировала интервью, переписывала набело окончательные версии. Конечно, пишущая машинка не помешала бы, но Сэм продал свою несколько месяцев назад, а на новую у нас просто не было денег. Все уходило на карандаши и ручки. Из-за дефицита, связанного с затяжной зимой, цены взлетели до небес, и если бы не мои шесть карандашей да пара найденных на улице шариковых ручек, даже не знаю, что бы мы делали. Чего, как ни странно, хватало, так это бумаги (въехав сюда, Сэм сразу сделал большой запас — дюжину пачек). Другое дело — свечки: понятно, что для экономии лучше трудиться при дневном освещении, но как быть зимой, когда чахлое солнце появляется на считаные часы? Если мы не хотели, чтобы работа растянулась на неопределенное время, следовало идти на жертвы. С куревом мы сократились до четырех-пяти сигарет за ночь, а затем Сэм перестал бриться. Лезвия — своего рода роскошь, и когда перед нами встал выбор между его гладким лицом и моими гладкими ногами, слово осталось за последними.