Энни Пру - Корабельные новости

Здесь вы найдете описание нескольких лет жизни Куойла, родившегося в Бруклине и выросшего в атмосфере унылых сельских городов.

Он провел свое детство в человеческом муравейнике, мучаясь от метеоризма и судорог. В государственном университете, прикрывая рукой подбородок, он маскировал свои муки улыбками и молчанием. С трудом дожив до двадцатилетия, он к тридцати годам научился скрывать свои чувства и ни на что не рассчитывать. Он очень много ел, любил свиную ножку и картошку с маслом.

В своей жизни он работал оптовым торговцем автоматов с конфетами, ночным дежурным в магазинчике рядом с туалетом, третьеразрядным репортером. В возрасте тридцати шести, холостой, преисполненный печали и неразделенной любви, Куойл переехал на Ньюфаундленд, землю своих предков. Он никогда раньше там не бывал и не собирался туда ехать.

Там кругом была вода. Куойл боялся воды, он не умел плавать. Его отец раз за разом расцеплял его судорожно сжатые пальцы и бросал его в бассейны, реки и озера, в набегавшую волну. Куойл знал, каковы на вкус водоросли и морской песок.

В этой неспособности младшего сына научиться плавать отец видел источник других его недостатков, разраставшихся вокруг первоисточника, как раковые клетки: неумение внятно разговаривать, ровно сидеть и вставать по утрам, отсутствие правильной системы ценностей, честолюбия и каких-либо способностей. Он вообще не был на что-либо способен. Отец воспринимал сына как собственную неудачу.

Куойл ходил, неуклюже шаркая ногами, на голову возвышаясь над своими сверстниками, и обладал очень мягким характером. Он знал об этом. «Эх ты, дубина стоеросовая», — говорил ему отец. Сам он тоже не был миниатюрным. А брат Дик, любимец отца, делавший вид, что его сейчас вырвет, всякий раз, когда Куойл входил в комнату, шипел на него: «Свиная задница, сопливая рожа, урод, бородавочник, тупица, бомба-вонючка, жирдяй». Он бил и пинал его до тех пор, пока Куойл, всхлипывая, не сворачивался на линолеуме, прикрыв голову руками. И всему виной был главный недостаток Куойла: он выглядел как-то неправильно.

Огромная неуклюжая глыба тела. Уже в шесть лет Куойл весил тридцать шесть килограмм. В шестнадцать он уже был похоронен под грудой плоти. Голова была похожа на обрубок, никаких намеков на шею, рыжеватые волосы торчали вверх и назад. Черты лица были скомканы и напоминали движение пальцев в жесте воздушного поцелуя. Глаза цвета пластика. И чудовищный подбородок, нелепый утес, торчащий с нижней части лица.

В момент его зачатия активизировался какой-то аномальный ген, как одна-единственная искра иногда вспыхивает на присыпанных пеплом углях, и наградил его гигантским подбородком. Ребенком он прибегал к различным хитростям, чтобы спрятаться от любопытных взглядов: улыбка, потупленный взгляд и правая рука, взлетающая, чтобы прикрыть подбородок.

Он начал осознавать себя как некую стороннюю фигуру: на первом плане была его семья, а где-то вдали, на заднем плане, находился он сам. До четырнадцати лет он тешил себя мыслью о том, что случайно попал в чужую семью и что где-то живет его родная семья, сбившаяся с ног в поисках похищенного Куойла и мечтающая о воссоединении с ним. Затем, перебирая старые вещи, сложенные в коробку, он нашел фотографии отца, где тот стоял рядом со своими братьями и сестрами возле канатного ограждения палубы. Там на фотографии была девочка, стоявшая в стороне от всех и смотревшая на море прищуренным взглядом, будто видевшая конечную цель их путешествия, лежащую в тысяче километров к югу. Куойл узнавал свои черты в этих волосах, ногах и руках. А этот толстячок с хитрым лицом, в тесном свитере, держащий руку на промежности, был его отцом. На обратной стороне фотографии было нацарапано синим карандашом: «На пути домой, 1946».

В университете он ходил на курсы лекций, которых не понимал, передвигался, сгорбившись и ни с кем не разговаривая, и на выходные возвращался домой за новой порцией унижений. В конце концов он бросил учебу и стал искать работу, прикрывая подбородок рукой.

В жизни одинокого Куойла все было неясно. Его мысли были похожи на природное явление, которое древние моряки, дрейфующие по арктическим сумеркам, называли «морским легким» — ледяной крошкой, плавающей в тумане, где воздух сливался со льдом, где жидкость становилась твердой, а твердые тела растворялись, где небеса замерзали и свет смешивался с тенью.

Он начал заниматься журналистикой от безделья, сидя за жирным saucission и куском хлеба. Хлеб был хорош: без дрожжей, поднявшийся на собственной закваске и выпеченный на открытом воздухе, в печи Партриджа. Весь двор Партриджа пропах жженой мукой, стриженой травой и хлебом.

Там были saucission, хлеб, вино и беседы с Партриджем. Ради этого он упустил шанс устроиться на работу, которая могла позволить ему припасть к упругой груди бюрократии. Его отец, карьерным пиком которого стало место управляющего товарным потоком в сети супермаркетов, любил читать проповедь, иллюстрируя ее примером собственной жизни: «Когда я сюда приехал, мне приходилось таскать полные тележки с песком из каменоломни!» И так далее. Отец поклонялся таинству бизнеса: мужчинам, подписывающим бумаги, прикрывая их левой рукой, деловым встречам за тонированными стеклами и кейсам с кодовыми замками.

А Патрик, разбрызгивая масло, сказал: «Да пошло оно все!» Нарезал ломтями пурпурный помидор. И сменил тему разговора, начав описывать места, в которых побывал: Страбэйн, Южный Эмбой, Кларк Форк. В Кларк Форке он играл в бильярд с человеком с искривленной носовой перегородкой. В варежках из шкуры кенгуру. Куойл сидел в кресле и слушал, прикрывая подбородок рукой. На его костюме для собеседования было оливковое масло, а на галстуке с узором «адамант» — семечко от помидора.

Куойл и Партридж познакомились в прачечной в Мокинберде, в Нью-Йорке. Куойл сгорбился над газетой и обводил в ней объявления с предложениями о работе, пока его «богатырские» рубашки вращались в барабане машины. Партридж заметил, что рынок труда был скуден. Куойл с ним согласился. Партридж высказал свое мнение о засухе. Куойл кивнул. Партридж перевел разговор на закрытие фабрики по производству квашеной капусты. Куойл вытащил рубашки из сушилки. Они выпали на пол вместе с дождем из горячих монет и шариковых ручек. На рубашках остались длинные чернильные пятна.