Ариэль Бюто - Цветы осени

Жюльетта не плачет. Она ждет. Даже раздражается на эту жизнь без надежды, длящую их страдания. Закрытые глаза, белые губы… от Анны осталась пустая оболочка. Так пусть уж скорее конец, раз финал предопределен.

Я баюкала свою внучку на руках, кормила, любила, а теперь тороплю ее смерть. То время, что я провожу рядом с ней, дни, украденные у моей собственной жизни, никто не восполнит. И все-таки я остаюсь. Не ради Анны — она меня больше не видит и плывет по водам иного мира. И даже не ради внешних приличий — я плевать хотела на бессмысленно суетящуюся Джульетту, а Пьер не имеет права судить меня. Я остаюсь, потому что уже пустилась в обратный путь.

Пришлось предупредить Бабетту и Бернара. Пьер очень настаивал, чтобы Жюльетта им позвонила. Хотя она не видела в этом никакого смысла.

Они не позволили Анне жить с ними. А уж умереть…

Но Пьер заявил, что есть вещи, которые положено делать, и точка. Да уж, он точно отпрыск покойной несгибаемой госпожи Леблон.

А еще он посоветовал ей переодеться. В темно-синий костюм — он будет уместнее красной джелабы.

— Уместнее? — удивилась она.

— Ну, скажем так… он больше соответствует обстоятельствам.

Пьер — спец по нюансам. И вот Жюльетта сидит, затянутая в свой «соответствующий обстоятельствам» костюм, и терпеливо ждет, когда заявятся дочь и зять и все испортят. Смерть было бы гораздо легче принять, если бы люди не окружали ее гнусными условностями.

После смерти моего брата мама ходит на цыпочках, и не раздвигает штор. Она хранит молчание — и мы вместе с ней. Мама, которая никогда не била ни кокеткой, ни транжирой, Купила полный траурный набор скорбящей матери. Только черное — чтобы подчеркнуть белизну напудренного лица. Раньше она вообще не красилась. Она научилась отвечать на соболезнования и даже заказала специальную бумагу для ответных, писем. Ее голос превратился в угасающий шепот, но и он звучит все реже. Теперь она — живое олицетворение скорби, но так ли уж велики ее муки? Я знаю, что могу показаться жестокой, подозревая, что мать не оплакивает собственного сына. Но моя мамочка так увлечена исполнением роли безутешной страдалицы, что я спрашиваю себя: когда она находит время остановиться и подумать о сыне? Кстати, она никогда о нем не говорит. Сняла со стены в гостиной фотографию Мишеля, висевшую рядом с моей. Теперь я осталась одна в золоченой рамке рядом с темным пятном на выцветших обоях. Отныне я — единственный ребенок, средоточие всех родительских надежд. Так, во всяком случае, Меня воспринимают, но я не хочу подстраиваться под образ, созданный другими. Я не похороню себя заживо из-за того, что моего брата не стало.

Вчера я танцевала у Бланш на вечеринке по случаю дня ее рождения. Пошла туда тайком. Брат умер в прошлом месяце, а я флиртовала напропалую, чтобы почувствовать себя молодой и желанной. Не хочу отвечать на его смерть холодом собственного одиночества. Хочу впустить в свою душу радость и свет, чтобы демоны потеснились. Но как объяснить все это маме?

Моя теория весьма соблазнительна, но на практике все куда сложнее. Я почти разучилась смеяться, заботы ровесников кажутся мне ничтожными. Я с превеликим трудом играю взятую на себя роль. Как и мама. Наша семья превращается в театральную труппу.

Я получила письмо от Луи и не нашла в нем ни малейшего намека на наш траур. Только нежность, спрятанную за банальными и трезвыми рассуждениями. Это именно то, что мне сейчас необходимо, дорогой мой Луи!

Пьер подсаживается к Жюльетте. Берет ее за руку, молча поглаживает. Комната наполняется золотым светом, и восковое лицо умирающего ребенка оживает. Джульетта наконец-то ушла, и Пьер с Жюльеттой остаются наедине с девочкой, которая стала их дочерью в тот момент, когда они подарили ей весь мир. Пальцы стариков встречаются на влажном лобике Анны, они гладят ее по волосам. Не плачь, Пьер! Я ведь не плачу… Некоторые существа обречены на недолгую жизнь на Земле. Они просто быстрее насыщаются, только и всего.

— Привезти ее сюда было безумием, — вздыхает Пьер.

— Для кого? Прости за причиненные неудобства и не бойся — смерть не заразна.

— Ты прекрасно знаешь, что я не то хотел сказать. Но останься Анна в Бель-Иле, возможно…

— Жизнь никогда никого не убивала. Если человек не живет, а только мечтает о жизни, вот тогда он погибает. В Бель-Иле Анна не жила. Она даже не существовала — была растением. Я каждый день ждала ее смерти.

— Но врач упрекнул нас… Мы утомили ее, и я чувствую себя виноватым!

Пьер целует веки девочки. Слеза капает на щеку Анны. Жюльетта злится на него за эту печаль, которую не способна разделить.

— Ты чувствуешь себя виноватым за то, что подарил ей счастье? Предпочел бы, чтобы она так и не узнала, что это за удовольствие — бродить по улицам, как все люди? Хотел бы, чтобы ее держали взаперти, как калеку, чтобы она жила маленькой ничтожной жизнью? Чтобы ее пичкали лекарствами и она так никогда и не попробовала бы настоящую итальянскую еду Джульетты? Она умрет-и что с того? Какая разница? Ведь она жила!

Пьер не отвечает. Он вытирает слезы, кладет руку на плечо Жюльетты, бормочет срывающимся голосом, что вернется через минуту.

Жюльетта наслаждается покоем этого почти мирного мгновения. Анна не страдает, не шевелится, трудно сказать, дышит ли она вообще. Жюльетта запрещает себе караулить последний вздох внучки — она знает, что ей так или иначе придется предупредить остальных. Под тем предлогом, что Анна отправилась в мир вечного покоя, они затеют суету вокруг ее мертвого тела, выльют на него потоки чувств, которых сама малышка никогда в жизни не испытывала. Каждый будет играть свою роль с большей или меньшей степенью достоверности. Словом, все будет просто омерзительно.

Она среди тысячи других узнала бы эту походку с манерой вколачивать каблук в землю. Анна тоже услышала звук шагов, и впервые за два дня ее губы растянулись в болезненном оскале. Боже, обойдемся без патетики! В этой комнате разыгрывается не сцена смерти, а финал жизни, оказавшийся насыщенным и счастливым. Пусть оставят при себе скорбно-заунывные слова прощания. Они не смеют украсть у нее эти последние мгновения, когда она лежит, как маленькая принцесса, в лучах заходящего солнца, которое светит только для нее. Ты особенная, милая моя внучка! Нормальные люди так заурядны!

— Дорогая моя девочка!

Бабетта с рыданиями бросается к изголовью дочери, без зазрения совести нарушая ее предсмертный сон. Бабетта ломает руки, извивается и стонет, на нее навалились страх, чувство вины, возможно даже проявившаяся in extremis толика материнской любви. За всю свою короткую жизнь Анна ни разу не пожаловалась и теперь остается глухой к чужой боли.