Александр Снегирев - Моя малышка

Нарисовав себе такие картины, я придумал наилучший выход из сложившейся ситуации – предложил Маше увековечить её образ на своём теле, изменив значение уже имеющегося красного сердца с нежелательным именем.

Маша обожает художника Билибина, прославившегося своими иллюстрациями к русским сказкам, и я предложил ей трансформировать мою татуировку следующим образом. К сердцу приделывается сказочная птица Сирин с Машиным лицом. Сердце же она попросту держит в когтях, отчего смысл картинки меняется в корне. Выходит, что Маша держит в руках моё сердце, мою любовь, а заодно и одну из моих бывших. Маша идею одобрила.

Тиму я нашёл через Костяна, мы долго обменивались посланиями, в которых я отправлял ему Машины фото и пожелания по рисунку, а он высылал мне на утверждение эскизы. В итоге, после того как Маша всё одобрила, я отправился к Тиме, проживающему на Тверской.

На площадке перед лифтом имеются четыре двери. Номер квартиры, а именно латунная цифра «20», есть только на одной из них. Прикинув, какая из дверей могла бы быть обозначена цифрой «22», я поискал кнопку звонка. Ничего похожего, только верёвочка из стены торчит. Будто чей-то хвостик. Я дёрнул…

Когда бабушка доила корову, мне поручалось держать хвост. Ростом я едва доходил до коровьего пуза, хвост казался толстой живой змеёй, норовящей вырваться и хлестнуть бабушку по мордасам. Однажды я не удержался и дёрнул этот хвост. Наверное, стало скучно просто его держать. Ведь я уже второе лето этим занимался. В ответ Рыжуха меня лягнула. Говорят, я потом неделю в сознание не приходил, операцию делали, бабушка Рыжуху чуть не зарезала, но передумала – Рыжуха вот-вот должна была родить телёнка, которого планировали забить к Новому году, чтобы купить мне пианино. Через бровь у меня шрам, а на пианино я так и не научился.

Послышался мягкий перезвон… На этот раз никто не лягался. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень лет тридцати пяти, с приятной улыбкой. Высокий, рыжий.

– Лёша.

– Тима.

– Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки, Тима остановил мой порыв снять кеды и позвал на кухню. Квартира состоит из двух комнат и множества окон. Последнее объясняется тем, что это угол здания, отчего окна пробиты буквально в каждой стене. Кроме окон, я приметил старинный круглый стол, низкое кожаное кресло на латунных колёсиках, тусклый портрет дамы в берете и бритую наголо худую девушку с чёрными бровями, ресницами и глазами, рисующую что-то за мольбертом. Девушка приветливо улыбнулась.

На кухне я понял причину Тиминой просьбы не снимать обувь. В углах при малейшем дуновении трепещет паутина, повсюду разбросаны тюбики с краской, на серванте красуется бутерброд, сыр на котором засох и покоробился, видимо, бутерброд пролежал здесь не один день. Кафель за плитой и раковиной, изначально белый, покрывают многочисленные жирные брызги. По стенке мне ходить, разумеется, не надо, но чистоты, требующей снимания обуви, нет и на полу, он весь хорошенько заляпан остатками еды.

– Давай я сейчас порисую, а ты посмотришь, что получается. – Тима пригласил меня в плетёное кресло, на подлокотник которого рука удобно легла.

Здесь надо уточнить, что накануне меня посетило необъяснимое чувство, взявшееся неизвестно откуда и завладевшее мною целиком. Стоя дома перед зеркалом и прикидывая, как будет смотреться будущая татуировка, я вдруг загрустил. Грусть появилась оттого, что мне стало ясно – каждая татуировка означает отдаление от юности и потерю свежести. Я понял, что никогда уже не увижу своего чистого плеча. Сейчас на нём сердце, а будет ещё и птица с Машиным лицом. А что потом? Вдруг мы расстанемся с Машей, и что, я буду каждую свою следующую подругу фиксировать на своём теле? Типа зарубок на дверной раме, отмечающих рост. Расти, покрываться шрамами и наколками рвёшься до определённого момента, однажды хочется всё это остановить, затормозить бег времени, повернуть обратно, но поздно, мы уже по уши в жизни…

Короче, утром я позвонил Тиме и договорился, что набивать тату он сразу не будет, а пока только нарисует эскиз, с которым я похожу пару дней и всё хорошенько обдумаю. И вот я сижу с закатанным рукавом и смотрю в окно, а Тима выводит на моём плече очертания Маши-Сирина, берущего под контроль мою ЛЮБОВЬ.

За пыльными высокими стёклами распростёрлась огромная реклама Внешэкспортбанка, маскирующая руины снесённой недавно гостиницы. Над рекламой торчит парочка железных крыш с облезшей краской и голубое небо с толстенькими белыми облачками, плывущими аккуратными стадами. Тима водит ручкой, иногда стирает фрагменты рисунка салфеткой, смоченной в спирте, и вскоре предлагает мне взглянуть в зеркало.

Пройдя мимо бритой художницы, я останавливаюсь перед ампирной рамой из карельской берёзы. В отражении вижу своё плечо, на котором цепкие когти Маши-Сирина держат сердце, некогда принадлежавшее, пусть и формально, другой. Крылья у Маши широко распахнуты, прямо как у орла на гербе, груди задорно торчат, лицо поразительно похоже. Я почувствовал себя юношей, которого жрецы готовят к свадьбе. Татуировка – не обручальное кольцо, её в карман не спрячешь.

– Круто… – говорю, – хоть бы сейчас набил, но надо взвесить.

Бритая художница улыбается, Тима кивает:

– Подумай, это дело ответственное. Дай-ка я ещё поправлю.

Прощаясь, обещаю перезвонить вечером – утвердить дату и время нанесения татуировки.

Машу рисунок удовлетворил, я же просто в него влюбился. Сомнения ушли, вместо этого не терпелось поскорее обзавестись сказочной птицей. Договорились с Тимой на воскресенье.

Идя к нему теми же переулками, я уже не слышал старушкиных воплей о помощи. Было тихо и тепло. Дёргать за хвост-верёвочку звонка пришлось довольно долго. Кухонный стол на этот раз оказался обтянут целлофановой плёнкой, здесь же лежали детали машинки, завёрнутые в такой же целлофан.

– А инструменты хорошо продезинфицированы? – спросил я.

– Все детали кипячу по три часа, а иглы вообще одноразовые, – разъяснил Тима. – Я каждый раз новые напаиваю.

– О’кей, – говорю. – А то я слышал, что даже когда зубы лечишь, заразиться можно чем угодно.

– Наши врачи даже перчатки одноразовые моют, неудивительно, – соглашается Тима.

И всё-таки беспокойство не оставляет. Паранойя, вызванная раздутой в прессе или реальной эпидемией СПИДа, делает меня на редкость пугливым. В пору нанесения на своё плечо красного сердца я ничего не боялся и о болезнях, передающихся через иглы, не думал. С тех пор нервы расшатались и жить хочется больше. Я снова сижу с закатанным рукавом, смотрю на рекламу банка, призывающую купить акции, и думаю о дезинфекции. Тима заново рисует успевший стереться эскиз, а я корю себя за нерешительность. Пускай Тима подумает, что я сумасшедший, всё равно, надо его попросить прокипятить иглы ещё раз, пока он рисует. Лучше настоять на своём и чувствовать себя спокойно, чем довериться случаю и гадать, ты уже болен или ещё здоров? Поводов не доверять Тиме нет, он мастер с опытом и придирчивыми клиентами, ответственный и надёжный, однако я не нахожу себе покоя. Всегда так – мне что-то нужно позарез, а я не решаюсь. В первом классе, например, я постеснялся отпроситься в туалет с урока и описался. А ведь здесь мокрыми штанами не обойдётся, если заражусь, то конкретно…