Джозеф Кутзее - Элизабет Костелло

— Гольбейн, — произносит Бланш, — Грюневальд. Если хочешь увидеть человека in extremis, на смертном одре, пойди посмотри их творения. Мертвый Иисус, Иисус в гробу.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Гольбейн и Грюневальд не принадлежали к художникам католического Средневековья. Они были протестантами.

— Я сейчас не говорю о позиции католической церкви, Бланш. Я спрашиваю, что ты, ты сама, имеешь против красоты. Почему люди, глядя на произведение искусства, не должны сказать себе: вот какими мы можем быть, вот каким я могу стать. Почему у них должна быть лишь одна мысль: Господи Боже, я умру и меня съедят черви?

— Полагаю, ты хочешь сказать, что отсюда и древние греки. Аполлон Бельведерский, Венера Милосская…

— Да, именно отсюда. Отсюда и мой вопрос: ради всего святого, для чего ты ввозишь в Африку, в Зулуленд, то, что ей совершенно чуждо, — готическую одержимость, провозглашающую уродство и тленность человеческого тела? Если тебе нужно импортировать в Африку Европу, не лучше ли ввезти сюда древних греков?

— Ты думаешь, Элизабет, что древние греки совершенно чужды Зулуленду? Я опять повторяю: если не хочешь послушать меня, будь любезна, выслушай по крайней мере Джозефа. Ты полагаешь, что Джозеф изображает страдающего Иисуса потому, что не знает ничего другого? Что, если бы провести Джозефа по Лувру, у него открылись бы глаза и он стал бы создавать на благо своего народа прихорашивающихся обнаженных женщин или мужчин, играющих мускулами? А знаешь ли ты, что, когда европейцы впервые столкнулись с зулусами — образованные европейцы, англичане, получившие воспитание в закрытых школах, — они решили, что заново открыли древних греков? Так они и заявили, совершенно определенно. Они вытащили свои блокноты и стали делать зарисовки, на которых воины-зулусы с копьями, палицами и щитами оказывались в тех же самых позах, что и Гектор и Ахилл на иллюстрациях к „Илиаде“, сделанных в девятнадцатом веке, а тела их имели точно такие же пропорции, только кожа у них была темной. Прекрасные тела, минимум одеяний, гордая осанка, спокойное достоинство, воинская доблесть — здесь было всё! Спарта в Африке — вот что, как им казалось, они нашли. Целые десятилетия эти выпускники частных школ с их романтическими идеалами греческой античности правили Зулулендом от имени Британской короны. Они хотели, чтобы Зулуленд стал Спартой. Они хотели, чтобы зулусы стали греками. Так что для Джозефа, его отца и его деда древние греки вовсе не были далеким чужим племенем. Новые властители предложили им древних греков как образец настоящих людей, какими следовало быть и какими они могли стать. Им предложили древних греков, а они отвергли их. И обратили свой взор в другую часть Средиземноморья. Они выбрали христиан, последователей живого Христа. Джозеф избрал Иисуса своей моделью. Поговори с ним. Он тебе расскажет.

— Я плохо знакома с такими закоулками истории, как отношения Британии и зулусов. Я не могу спорить с тобой.

— Так было не только в Зулуленде. То же самое происходило и в Австралии. Это происходило повсюду в колониях, но только не всегда в такой явной форме. Молодые люди из Оксфорда и Кембриджа предлагали своим подданным-варварам ложный идеал. Уничтожьте своих идолов, говорили они. Вы можете стать подобными богам. Посмотрите на древних греков! И действительно, кто сможет отличить в Древней Греции богов от людей, в Древней Греции, идеализированной этими молодыми людьми — наследниками гуманистов? Поступайте в наши школы, говорили они, и мы научим вас, как это сделать. Вы станете апостолами разума и наук, которые порождаются разумом; мы сделаем вас хозяевами природы. С нашей помощью вы одолеете болезни и все недуги плоти. Вы будете жить вечно.

Ну а зулусы всё поняли по-своему. — Она махнула рукой в сторону окна, туда, где пеклись на солнце больничные постройки, туда, где вились, уходя вверх, в голые холмы, пыльные дороги. — Вот она — реальность, реальность Зулуленда, реальность Африки. Такова реальность сегодня, и, насколько можно предвидеть, такой она будет и в будущем. Народ Африки приходит в церковь преклонить колена перед Иисусом на кресте, и в первую очередь — африканские женщины, по которым реальность бьет сильнее всего. Они страдают, и он страдает вместе с ними.

— А не потому, что он обещает им другую, лучшую жизнь после смерти?

Бланш качает головой.

— Нет. Людям, приходящим в Мариенхилл, я ничего не обещаю, кроме того, что мы поможем им нести свой крест.

Воскресенье, половина девятого утра, но солнце уже жжет немилосердно. В полдень приедет шофер, чтобы отвезти ее в Дурбан, а оттуда она полетит домой.

Две девочки в цветастых платьях, босые, бегут к веревке колокола и начинают изо всех сил дергать ее. Колокол судорожно звякает.

— Ты пойдешь? — спрашивает Бланш.

— Да. Голову надо покрыть?

— Иди как есть, здесь формальности не соблюдаются. Но имей в виду, к нам приедет команда с телевидения.

— Телевидение?

— Из Швеции. Они снимают фильм о СПИДе в Квазулу.

— А священник? Ему сказали, что службу будут снимать на пленку? Кстати, а кто священник?

— Мессу отслужит отец Мзимунгу из Дейлхилла. Он не против.

Отец Мзимунгу, приехавший на еще вполне прилично выглядящем „гольфе“, оказался молодым, долговязым и в очках. Он пошел в амбулаторию надеть облачение, а Элизабет присоединилась к Бланш и полдюжине других сестер ордена, стоявших в первых рядах паствы. Софиты телевизионщиков уже установлены и направлены на них. В их безжалостном свете она вдруг увидела, какие они все старые, эти сестры ордена Девы Марии. Да, вымирающая порода, исчерпавшее себя призвание.

В часовне под металлической крышей удушающе жарко. И как только Бланш в ее одеянии выносит такой зной!

Мзимунгу служит мессу на языке зулу, хотя время от времени ей удается уловить одно-два слова по-английски. Начинается служба достаточно спокойно, но к моменту первой небольшой молитвы среди собравшихся уже слышится гул. Перейдя к проповеди, Мзимунгу вынужден повысить голос, чтобы перекрыть шум. У него баритон, голос удивительный для такого молодого человека. Этот голос исходит из самых его глубин без каких-либо заметных усилий.

Мзимунгу поворачивается и опускается перед алтарем на колени. Наступает тишина. Над ним смутно вырисовывается голова страждущего Христа в терновом венце. Потом Мзимунгу снова оборачивается лицом к толпе и поднимает вверх гостию. У молящихся вырывается радостный крик. Они начинают ритмично притоптывать, отчего деревянный пол дрожит.

Элизабет чувствует, что у нее кружится голова. В воздухе висит тяжелый запах пота. Она берет Бланш за локоть. „Мне нужно выйти!“ — шепчет она. Бланш бросает на нее оценивающий взгляд. „Уже недолго“, — шепчет она в ответ и отворачивается.