Амос Оз - Повесть о любви и тьме

— Да ведь здесь могло произойти несчастье! Как известно, есть немало смесей двух материалов, каждый из которых абсолютно безвреден, вполне пригоден в пищу, но вот сочетание этих материалов может, не приведи Господь, подвергнуть опасности жизнь того, кто пробует такую смесь. Тот, кто добавил в кофе то, что добавил, вполне может, не дай Бог, подмешать и другие добавки. И тогда? Отравление. Больница. Возможно, опасность для жизни.

Мертвая тишина воцаряется в кухне. Словно несчастье уже произошло. Внешней стороной руки мама невольно отодвигает отравленную чашку.

— И тогда?! — продолжает папа, погруженный в раздумья, несколько раз качнув головой вверх и вниз, словно отлично зная, как все было, но в силу продуманной линии поведения, сдерживаясь и не называя нечто ужасное по имени.

Молчание.

— Так вот, я предлагаю, чтобы тот, кто совершил это, — наверняка, по ошибке или в качестве неудачной шутки, — чтобы он проявил сейчас душевное мужество и немедленно встал. Дабы все узнали, что коль скоро есть у нас в доме человек опрометчивый, то уж, по крайней мере, нет у нас полнейшего труса! По крайней мере, нет у нас человека, лишенного всякой честности, всякого самоуважения!

Тишина.

Теперь моя очередь.

Я, стало быть, встаю и говорю тоном взрослого, в точности копируя раскаты папиного голоса:

— Это был я. Сожалею. Это, конечно же, была очевидная глупость. И больше этого просто не повторится.

— Нет?

— Решительно — нет.

— Честное слово уважающего себя человека?

— Честное слово уважающего себя человека.

— Признание, раскаяние, обещание — эта триада приводит нас к снижению меры наказания. На сей раз мы ограничимся тем, что ты соизволишь, пожалуй, выпить. Да. Сейчас. Пожалуйста.

— Что? Этот кофе? С черным перцем?

— Именно так.

— Что, я должен это выпить?

— Пожалуйста.

Но после первого нерешительного глотка вмешивается мама. Она предлагает этим ограничиться: не следует преувеличивать. У ребенка ведь такой чувствительный желудок. Ведь необходимый урок он уже наверняка извлек для себя.

Папа вообще не слышит этого предложения о компромиссе. Или делает вид, что не слышит. Он вопрошает:

— И как ваше высочество находит свой напиток? Вкус его — нектар и амброзия, не так ли?

Я скривил физиономию, словно моих ноздрей коснулось зловоние, и, казалось, вот-вот меня стошнит. Лицо мое выражало и страдание, и раскаяние, и печаль, надрывающую сердце.

Итак, папа выносит свой приговор:

— Ну, ладно. Довольно. Этим на сей раз ограничимся. Его величество уже дважды пообещал нам, что все будет в порядке. Почему бы нам не подвести черту под тем, что было, и более к этому не возвращаться? Быть может, даже подчеркнем эту черту с помощью кубика шоколада, дабы заглушить прежний, не слишком приятный вкус во рту. А затем, если захочешь, можем посидеть вдвоем за письменным столом и разобрать новые марки. Идет?

Каждый из нас любил свою постоянную роль в комедии. Папа с огромным удовольствием играл роль Бога-мстителя, не оставляющего без последствий никакого прегрешения, этакого домашнего Бога, от которого летят искры гнева и исходят ужасные громовые раскаты, но при этом милостивого и милосердного, терпеливого и одаривающего благом.

Но иногда захлестывала его волна настоящего гнева, вовсе не театральной ярости (особенно в тех случаях, когда то, что я сделал, несло опасность мне самому), и в таких случаях, без всяких предварительных церемоний, отвешивал он мне пару звонких пощечин.

В некоторых случаях, когда я, к примеру, затевал что-нибудь, связанное с электричеством, или взбирался на высокое дерево, папа даже велел мне спустить штаны и приготовить зад (в его устах это звучало исключительно так: «Зад, пожалуйста!»), и, взмахивая без всякого милосердия своим ремнем, награждал меня шестью-семью обжигающими, язвящими залпами, от которых лопалась кожа и обмирало сердце.

Но в большинстве случаев папин гнев не принимал погромных форм, а рядился в тогу преувеличенного придворного этикета, пропитанную ядовитым сарказмом:

— Нынче вечером ваше высочество вновь соизволило облагодетельствовать нас полным коридором нанесенной с улицы грязи? Похоже, это ниже достоинства вашего величества — снимать обувь у порога, как это всегда делаем в дождливые дни мы, простолюдины. Только на сей раз, боюсь, вашему высочеству придется спуститься со своих высот и собственными нежными ручками подтереть следы королевских шагов. (Попутно папа успевал объяснить мне, как образуется на иврите выражение «следы, оставляемые ступнями ног»). А затем будьте любезны, ваше высочество, закрыться на целый час в одиночестве в темной ванной, чтобы у вас было достаточно времени обдумать собственные поступки, посоветоваться со своей совестью и даже хорошо обдумать наедине с собой свою будущую жизнь.

Мама немедленно подавала апелляцию в связи с суровостью наказания.

— Полчаса достаточно. И никакой темноты. Что это с тобой? Может, ты еще и дышать ему запретишь?

Папа в таких случаях говорил:

— К великому счастью его величества, у него всегда находится заступник, с энтузиазмом вступающийся за него без всяких условий.

А мама:

— Если бы здесь выносили наказания и за недостаток чувства юмора… — но эту фразу, или ей подобную, она никогда не договаривала до конца.

Спустя четверть часа наступало время заключительной сцены: папа собственной персоной являлся в ванную комнату, чтобы извлечь меня оттуда, протягивал ко мне руки, чтобы торопливо и смущенно заключить меня в объятия, и бормотал при этом нечто похожее на извинения:

— Я, разумеется, отлично знаю, что грязь эту ты нанес не умышленно, а по чистой рассеянности. А ты, со своей стороны, конечно же, хорошо знаешь, что мы наказали тебя только для твоей же пользы: ведь ты вырастешь и тоже станешь чем-то вроде рассеянного профессора.

Я глядел прямо в его коричневые, наивные, будто стыдящиеся чего-то глаза и тут же давал обещание, что отныне и навсегда буду помнить о том, что обувь нужно снимать у входной двери. Более того, соответственно постоянной моей роли в этом спектакле, я в данную минуту должен был произнести — с умным, серьезным выражением лица, делавшим меня не по годам взрослым, — произнести слова, заимствованные прямо из папиного арсенала, что я ни на мгновение не сомневаюсь: наказание — оно исключительно для моей же пользы. Мой текст включал даже обращение к маме: я просил ее не торопиться меня жалеть, поскольку я действительно принимаю и законы, и ответственность за отступление от них и, без сомнения, в состоянии вынести все причитающиеся мне наказания. Даже два часа в ванной. Мне это безразлично.

И вправду, мне это было безразлично, потому что между одиночеством наказания в запертой на ключ ванной комнате и между моим обычным одиночеством — в своей ли комнате, во дворе, в детском саду — почти не было никакой разницы: я рос обособленно, без сестры, без брата, и почти без товарищей.