Амос Оз - Повесть о любви и тьме

Тетя Грета тут же залилась румянцем, и поскольку стыдилась этого, то стала красной вдвойне, кожа на шее и на щеках сделалась от прилившей крови фиолетовой, как баклажан, и все же ей удалось пробормотать:

— Ну, вправду, ну, в самом деле, герр доктор Клаузнер…

Однако бедра ее слегка раскачивались, словно страстно стремились совершить в честь отца небольшой пируэт.

В тот же вечер папа увлек меня в длинное подробное путешествие среди остатков цивилизации инков: восторженные, полные жажды знаний, заглатывали мы с ним эпохи и пространства, пресекали реки и степи на просторах большого немецкого атласа. В энциклопедии и в польской книжке с картинками нам удалось собственными глазами увидеть таинственные города, руины храмов и святилищ. Мама весь вечер просидела в кресле, читала, поджав под себя ноги. В керосиновом обогревателе тихо пылало пламя густого синего цвета.

И время от времени тишину в комнате подчеркивало мягкое бульканье — это пузырьки воздуха проходили по артериям обогревателя.

Садик был не садиком, а всего лишь небольшим прямоугольником заброшенной земли, утрамбованной так, что она казалась залитой бетоном: даже колючки не росли на этой земле. Тень бетонной стены падала на нее в течение всего дня, делая ее похожей на тюремный дворик. А еще тень отбрасывали высокие кипарисы, которые росли по другую сторону забора, во дворе семейства Лемберг. В углу из последних сил держалось перечное деревце-калека, и мне нравилось растирать между пальцами его листья, вдыхая их возбуждающий аромат. Напротив этого перечного дерева, у забора, с трудом выжило у нас гранатовое дерево, или, вернее, большой куст — горестное напоминание о тех днях, когда Керем Авраам был фруктовым садом, а не жилым кварталом. Этот куст настаивал на своем: вопреки всему, он вновь и вновь зацветал каждый год. Дети не дожидались, пока гранаты созреют, и безжалостно обрывали неспелые плоды, похожие на маленькие вазочки. Мы, бывало, втыкали в них палочки длиною в палец-полтора, превращая эти плоды в трубки, напоминающие те, что курили англичане, а также некоторые из состоятельных обитателей нашего квартала, желающие походить на британцев. Каждый год открывали мы в углу двора лавку трубок. Благодаря цвету недозрелых плодов, порой казалось, что на кончике каждой из трубок мерцает красноватая искорка.

Наши гости, поборники труда в садах и полях, Мала и Сташек Рудницкие с улицы Чанселор, принесли мне как-то три бумажных пакетика с семенами редиски, помидоров и огурцов. Папа предложил, чтобы мы попробовали завести у нас овощные грядки: «Мы будем фермерами! — загорелся он. — Мы создадим маленький кибуц на участке, что за гранатовым деревом. Собственными руками будем добывать хлеб из земли!»

Ни у одной из семей по улице Амос не было ни лопаты, ни заступа, ни кирки, ни мотыги, ни вил. А также — ни цапки, ни грабель. Все эти инструменты были связаны с «новыми евреями», теми загорелыми людьми, что жили за темными горами — в поселениях и кибуцах Галилеи, Шарона, северных долин.

Итак, едва ли не с пустыми руками мобилизовали мы сами себя, папа и я, на покорение пустыни и превращение ее в овощные грядки.

Рано-рано утром, пока мама еще спала, так же, как и весь наш квартал, прокрались мы с папой вдвоем во двор, одетые в белые майки и короткие брюки цвета хаки, на головах — панамы, в просторечии прозванные «колпаком недоумка». Худые, узкогрудые, горожане до кончиков тонких пальцев, белокожие, как два листка бумаги, но хорошо защищенные толстым слоем крема, которым мы намазали друг другу плечи (крем назывался «Вельвета» и предназначен был предотвратить любые злые умыслы со стороны весеннего солнца).

Папа вышагивал впереди, обутый в ботинки, вооруженный молотком, отверткой, вилкой, взятой на кухне, мотком веревки, пустым джутовым мешком, а также ножом для разрезания бумаги, который он прихватил со своего письменного стола. Я шагал за ним следом, воодушевленный, возбужденный, радостно ощущая себя земледельцем. В руках я нес бутылку воды, два стакана и небольшую коробочку, в которой были пластырь, пузырек с йодом, палочка для нанесения йода на ранку, а также лоскут марли и перевязочный материал — первая помощь при любой неприятности, дай Бог, чтобы она не случилась.

Первым делом папа занес нож для разрезания бумаги — таким торжественным движением, будто он решал судьбы людские, определяя международные границы. Затем начертил четыре линии. Так он раз и навсегда определил границы нашего участка — два метра на два метра: это было чуть-чуть больше, чем карта мира, висевшая у нас в коридоре во всю стену, между дверями, ведущими в две комнаты. Затем папа велел мне опуститься на колени и крепко, обеими руками держать палочку с заостренным концом: он намеревался вбить четыре колышка по четырем углам нашего участка и окружить его по периметру натянутыми веревками. Да вот только почва нашего двора, плотно утрамбованная, словно залитая бетоном, была совершенно равнодушна к мощным папиным ударам и не торопилась впустить в себя колышки. Папа отложил молоток, с риском для жизни снял очки и предельно осторожно примостил их на подоконнике (окно кухни смотрело на нашу делянку). Нервничая, обливаясь потом, да к тому же без очков он чуть было не размозжил своим молотком мои пальцы, державшие готовый вот-вот сплющиться колышек.

С неимоверным трудом удалось нам, наконец, одолеть верхнюю корку и слегка внедриться в почву: колышки вошли примерно на полпальца в земляную корку и там застряли, сопротивляясь, словно упрямая скотина, которую никакие удары не смогут сдвинуть с места. Они отказывались продвинуться вглубь даже на миллиметр. Поэтому нам пришлось укрепить каждый колышек, обложив его двумя-тремя большими камнями, и даже пойти на некий компромисс по части натяжения веревок: любая попытка натянуть их посильнее могла привести к выдергиванию колышков, столь неглубоко вбитых в землю. Вот так и была окружена наша делянка четырьмя провисшими веревками. У каждой из этих веревок из-за слабого натяжения было что-то вроде брюшка, какое бывает у солидного хозяина. Но тем не менее, нам удалось создать буквально из ничего нечто новое во вселенной: от сих и до сих здесь будет простираться наша суверенная территория, то бишь, наша овощная грядка, а вокруг нее — внешнее пространство, весь остальной мир.

— Вот так, — произнес папа скромно и качнул головой вверх-вниз четыре или пять раз, словно решительно соглашаясь с самим собой и подтверждая законность своих действий.

Я повторил вслед за ним, невольно копируя его покачивания головой вверх-вниз:

— Вот так.

Тем самым папа, стало быть, объявил небольшой перерыв. Он велел мне утереть пот, попить воды, присесть на ступеньку и немного отдохнуть. Сам он не присел рядом, а, надев очки, встал возле нашего веревочного прямоугольника, обозревая наши свершения на сей час и погрузившись в раздумья. Взвесив способы продолжения борьбы, он проанализировал мысленно допущенные им ошибки, извлек нужные выводы и велел мне временно убрать и колышки и веревки, сложив все аккуратно у стены: ведь, по сути, лучше бы сначала разрыхлить почву нашей грядки, а уж потом вновь обозначить ее границы, иначе веревки помешают процессу рыхления. Кроме того, решено было полить наш участок четырьмя или пятью ведрами воды, выждать минут двадцать, пока вода просочиться в почву и немножко размягчит ее железный панцирь, а уж потом вновь ринуться на штурм.