Том Роббинс - Вилла «Инкогнито»

Nyctereutes procyonoides как вид возник там, где теперь находится Япония. А может, и нет. Есть вероятность, что несколько тысяч лет назад этот вид пришел на острова Японии из Восточного Китая. Некоторые считают, что он появился в Сибири. Одно не оставляет сомнений: история Тануки, его легенда, его слава зародились в Японии. Именно в Японию он возвращается и именно Японию покидает. Благодаря Богу Приютов и Убежищ о его странствиях известно еще меньше, чем о странствиях Христа.

Строго говоря, полковник Пэтт Томас, сообщив, что родина тануки – Юго-Восточная Азия, ошибался. (Эту информацию Томас почерпнул из цирковой программки.) Однако это не повод для придирок, поскольку тануки больше века обитали в горах Таиланда, Вьетнама, Лаоса и Камбоджи. Как и когда они туда пришли, неизвестно. Известно лишь, что во второй половине двадцатого века N. procyonoides проник и в Среднюю Азию, в бывшие республики СССР, был также замечен далеко на западе – в России и Финляндии. Раза два поступали известия, что тануки видели во Французских Альпах!

В наше время, когда многие виды диких животных вследствие беспардонного поведения человека находятся на грани исчезновения, тануки… если не множатся, то по крайней мере распространяются шире и шире. Мы сейчас не будем обсуждать, о чем это свидетельствует, если вообще свидетельствует. Впрочем, если читатель не торопится, пусть попробует увидеть мысленным взором тануки во Франции.

Итак, представьте себе псевдобарсуков в сосновом бору где-нибудь в предгорьях Альп. Или же вообразите небольшую колонию тануки, укрывающуюся в Булонском лесу в Париже. Представьте себе, что Он Самый носится, как обожаемые парижанами дворняжки, на четырех лапах по бульвару Сен-Жермен, шныряет, прячась в тени, таскает в уличных кафе жареную картошку со столиков или даже осмеливается заскочить в «Ле Дё Маго» – чтобы выхватить из рук какой-нибудь литературной знаменитости вроде Жана Эшеноза [29]только что откупоренную бутылку «Эритаж дю Рон», а потом опустошает ее где-нибудь под розовым кустом в Люксембургском саду. О нет, нет!

Право слово, представить себе тануки в такой обстановке никак невозможно. Это вещи несовместные. Можно вообразить голову бродяги, усыпанную снегом или даже увенчанную терновым венком, что же касается цилиндра или, скажем, берета – тут уж дело другое. Собственно говоря, Его Самого вообще трудно представить. Если размышляешь о Тануки слишком долго, мыслительные извилины становятся скользкими, как лягушачья шкурка, перо в руке застывает сталактитом, экран приобретает цвет зеленой совиной мочи, а клавиатура обзаводится сальными усами. Когнитивный аппарат трещит от аудиопомех, и внутреннее ухо ловит далекий, но настойчивый звук: ты догадываешься, что это барабанный бой, который прежде, до того как его приручили и впрягли в ярмо, издавало сердце; так стучит неприкрытая страсть, так бьется пульс некоей упоительной, дикой радости, имени которой нет. Пла-бонга пла-бонга пла-бонга.

Пока Дики Голдуайр жевал, меряя шагами хижину, сандвичи с майонезом, Марс Стаблфилд и Лиза Ко возлежали, потягивая шампанское, на парчовых подушках в большом доме по ту сторону ущелья. И беседовали об Америке.

Азиатская женщина объясняла, как могла, про хип-хоп и Гарри Поттера, про подтасовку результатов выборов и «плимут-круизеры», пирсинг, реалити-шоу, Бритни Спирс, ожирение у детей и про нечто, называемое «по-литкорректностью», а когда осветила новейшие моды, причуды и увлечения, вкратце обрисовала положение в стране.

– У твоей страны вроде бы есть все и в то же время нет ничего. Просто в голове не укладывается! В огромном, прекрасном, могучем и неслыханно изобильном краю живут одни из самых несчастных людей на земле. Вообще-то говоря, в дополнение к этим богатствам они еще благородны, энергичны и – за исключением правящего класса, который, как и всякий правящий класс, изъеден пороками, – довольно порядочны. Но они страдают от хронической депрессии и неудовлетворенности. От хро-ни-чес-кой. Ты слыхал про прозак?

Стаблфилд кивнул. Благодаря отчетам бывавших в Бангкоке Дерна и Дики он имел представление о том, в каких несметных количествах его соотечественники поглощают антидепрессанты. Это служило хоть и слабым, но все же оправданием собственной фармакологической деятельности. (Чисто случайно, опять же из отчетов приятелей-авантюристов, до него доходила кое-какая информация о модах, поп-идолах и так далее. Он был бы информирован куда лучше, если бы давным-давно не ввел на вилле «Инкогнито» запрет на радиоприемники, спутниковые антенны, компьютеры и телефоны. Здесь стоял собственный электрогенератор, но вырабатываемая им энергия шла в основном на прослушивание джаза на старенькой «вертушке» и, разумеется, на холодильник. Теплого шампанского не любит никто, не любили его и в La Vallée du Cirque.)

– В Декларации независимости, – сказал Стаблфилд, – мы определили себя как народ, стремящийся к счастью. Что само по себе свидетельствует о врожденном чувстве неудовлетворенности. Совершенно незачем стремиться к тому, что и так имеешь.

– Даже трогательно, – сказала Лиза, – до чего же американцы гордятся собой, как они брызжут подростковой бравадой при том, что на самом деле ужасно в себе не уверены.

– Самомнение и неуверенность в собственных силах обычно идут рука об руку. Это две стороны одной медали. Но ты все это прекрасно знаешь. И всегда знала. – Стаблфилд подлил ей шампанского. – А теперь расскажи, дорогая, – сказал он будто бы в шутку, – скольких из моих несчастных собратьев тебе удалось вывести из ступора?

Она только усмехнулась, чего он и ждал. Махнула свободной рукой.

– Не говори ерунды. Это не моя сфера. Мы с тануки просто ездим из города в город со своим номером. Гип-гип, хо-хо, пла-бонга, пла-бонга. Людям это нравится, но никто после представления не мчится домой и не спускает прозак в унитаз.

Он этого и не ждал. Однако никак не мог избавиться от ощущения, даже от подозрения, что за цирковым номером мадам Ко (как и за большинством поступков Лизы) скрывается некое поучение, что это – едва различимая, но вполне физическая манифестация тайного философского знания. Мало что свидетельствовало в пользу этого ощущения, разве что не раз слышанные им от Лизы странные высказывания в духе дзен, усвоенные ею от матери, а мать очевидным образом, хоть и непонятно как, на нее повлияла. Было ясно, что наличие у Лизы во рту сомнительного свойства имплантата, наследовавшегося из поколения в поколение – а он для нее очень много значил, правда, она не объясняла почему, – еще больше усиливало ее загадочность. Но не станет же цивилизованный человек воображать бог знает что, основываясь на шишке во рту.