Том Роббинс - Вилла «Инкогнито»

Как-то раз у нее вспыхнули от свечки волосы, кожа на голове обгорела, и целый месяц она походила на обуглившуюся губку для мытья посуды. Многие девушки, даже деревенские, старались бы укрыться от посторонних глаз и не показываться бы на люди, пока не сошли струпья, но Ко Ко ходила по Фань-Нань-Наню, даже не прикрыв голову шляпой или платком, а тем, кто из вежливости делал вид, будто ничего не замечает, указывала на свою голову и отпускала шуточки вроде «Я была последней обезьянкой, сбежавшей из горящего леса». Был и такой случай: один из тануки в возбуждении цапнул ее за запястье, а она укусила его в ответ, причем до крови. Но тут же обработала и перевязала его ранку, а потом уж занялась своей.

Ко Ко бесстрашно отвергала условности – с простодушной прямотой нарушала общепринятую логику, отчего Стаблфилд восхищался ею, как восхищался отважными канатоходцами. Она взрослела, а в нем пробуждались уже иные чувства, и он всячески старался не выпускать их наружу. У него хватало ума понимать, что ему нечего и надеяться выиграть эту битву. Ко Ко, должно быть, и сама это интуитивно чувствовала.

Стаблфилд утверждал, что над хижиной, которую рядом с загоном для тануки помог построить для нее Дики Голдуайр, витала почти видимая судьбоносная аура. Особенно густой аура была в тот день, когда туда заглянул Стаблфилд, дабы отругать Ко Ко за то, что утром она одна отправилась в ущелье ставить ловушки. Она возилась с одним из своих подопечных – успокаивала зверька, массируя его грандиозные гонады. Обычно появление Стаблфилда где бы то ни было сопровождалось нескончаемым потоком слов, но когда он увидел шестнадцатилетнюю девушку в дешевой европейской юбчонке и блузке, самозабвенно поглаживающую необъятную мошонку, он чуть не лишился дара речи. И смог лишь мотнуть головой в сторону пропасти и буркнуть:

– Там же и тигры есть.

Она улыбнулась:

– Я не боюсь тигров.

И они уставились друг на друга, лишь изредка бросая взгляды на здоровенные яички. Наконец он, указав на свою татуировку (он был в белой спортивной куртке на голое тело), сказал тихо и почти скорбно:

– А вот его ты лучше бойся.

Ко Ко чмокнула угомонившегося тануки в нос и отправила в загон. А затем медленно пошла на Стаблфидда, расстегивая по дороге блузку. Ее маленькие бледные груди походили на фары детской педальной машины, и он, нервно моргая, молча смотрел на них. Блузка полетела на пол, упругие грудки вскинулись, как сорвавшиеся с поводка щенята, и не успел Стаблфилд опомниться, как она прижалась ими к его голой груди.

– А я и этого тигра не боюсь, – прошептала она.

Если бы они не трахнулись там и тогда, пришлось бы так серьезно пересмотреть законы природы, что Ньютон бы перевернулся в гробу, а НАСА пришлось бы закрыть все космические программы.

Несколько лет бородатый без вести пропавший обучал восхитительную японско-лаосскую девушку всему, что знал о сексе, а он ведь мог заново переписать «Кама-сутру» от корки до корки, и еще осталась бы пара рецептов для тихуанской поваренной книги. Эти уроки, если можно называть сии интерактивные занятия уроками, девушка усваивала столь же легко и быстро, как и английский.

Ее клитор, пробудившийся от младенческой дремы, проявлял беспокойное любопытство. Стаблфилд, естественно, не стал препятствовать ее желанию пообщаться с некоторыми из деревенских юношей поближе. У него и самого был за плечами немалый опыт, не говоря уж о наложницах на вилле и распутных мыслях в голове. Однако, когда она призналась, что ее тянет переспать с другим ее давнишним благодетелем, Дики Голдуайром, хозяин виллы «Инкогнито» встревожился. И не потому, опровергнем мы циников, что он часто принимал душ в компании ГОЛДУАЙРа, знал, каким роскошным достоинством обладает его младший товарищ и видел в этом угрозу; и не потому, опровергнем мы романтиков, что, услышав ее признание, он и сам был вынужден признать, что эта девушка стала ему дороже всех его принципов. Нет, истинная причина была в том, что Стаблфилд знал, какое у Дики сердце.

Нужно заметить, что Лизе – так теперь ее называли все, кто не называл ее мадам Ко, – было уже двадцать три, и она, проработав в Хонг-Каньясине три года, вернулась домой. (Она уже завоевала популярность в Лаосе, но стала ездить со своими тануки по всей Азии только еще через два года.) Итак, сезон закончился, и однажды в сумерках, когда муссонные тучи нависли над фань-нань-наньскими хребтами, как огромные боксерские перчатки, она скользнула в постель Дики, и они занимались любовью практически без перерыва, пока совсем иной петушок не пропел зарю. Лиза проснулась около полудня – на репетицию она безнадежно опоздала – и, открыв глаза, увидела на лице Дики смущенную улыбку.

– Я, наверное, слишком долго воздерживался, – сказал он.

– У меня там, наверное, теперь мозоли, – простонала она, но на жалобу это было не очень похоже.

Весь следующий год, приезжая домой, она раздвигала ноги (всякий раз с одинаковым пылом) перед обоими американцами, хотя женщина и вполовину не столь чувствительная, как Лиза, могла бы догадаться, что – по разным, впрочем, причинам такое положение дел не устраивает ни того, ни другого. Однажды она решила попросить совета у третьего американца, но Дерна ее заботы не волновали. Он хотел беседовать с ней об анимизме. Ему было важно узнать, верит ли она в существование границы между материей и духом, где исчезает разница между тем и другим, и если да, то есть ли животные, растения и предметы, которые стремятся обитать именно на границе, отделяющей мир физический от мира метафизического. Лиза довольно-таки искренне заявила, что ничего об этом не знает, и тут же начала соблазнять и его, чтобы проверить, отвлечет это Дерна или нет (отвлекло); проверить, каково это будет (ничего особенного); проверить, изменит ли это сложившееся положение вещей (не изменило). Она просто раз и навсегда усвоила, что, хотя секс без любви может возбуждать и приносить удовольствие, секс без души – все равно что салат без заправки, чан с силосом, корм для козлов и коров.

Однако положению дел суждено было измениться, и на следующий год Стаблфилд сам его изменил. Он пригласил Лизу на виллу, накормил ужином, напоил вином и усадил на свои огромные колени. А потом оглоушил ее сообщением, что отдает ее Дики.

– Какой бы частью тебя я ни имел чести владеть – а я тщу себя надеждой, что эта часть достаточно велика, – без обид, без сожалений и без каких-либо условий передаю это право Голдуайру. Попрошу воздержаться от возражений. И обсуждений. Это мой дар вам обоим, благо, которого вы оба заслуживаете. – Он безмятежно улыбнулся и смахнул со щеки слезинку.

Лиза смотрела на него долго и пристально, но не заметила в его лице ни намека на злобу, обиду, отторжение, насмешку, неискренность, жалость к самому себе или напускное благородство. Как не было и намека на свойственную старине Стаблфилду извращенность.