Еремей Айпин - Ханты, или Звезда Утренней Зари

— Запрягу, — и, как бы оправдывая свое решение, пояснил: — Про муку говорили, сильный олень нужен.

Женщина ничего на это не сказала, молча наклонилась к оленихе.

Демьян расправил потяги — упряжные лямки и постромки, соскреб ножом наледь с полозьев нарты, соскоблил иней с хорея, в раздумье встал посреди кораля. Дорога дальняя, тяжелая, на трех придется ехать. Дома останутся олененок Пев и полуторагодовалый бычок Воки Хор, [8] Воки — лиса, Хор — самец оленя. прозванный так за светло-рыжеватую окраску.

Он не стал вытаскивать аркан. Когда жена опустила пустой мешок, руками поймал подбиравшего остатки корма вожака — плотного низкорослого быка Вондыр, про каких обычно говорят «шерсть вперед, шерсть назад». [9] Так обычно говорят с оттенком сочувствия о невзрачных домашних оленях. Рога у него без отростков, прямые, как у коровы. Таких невзрачных обычно запрягают средними, где они не очень заметны. Но Демьян делал по-своему. Вондыр хорошо ходил только ведущим, а так немного был ленив и плохо слушался хорея. Пеструха же одинаково добросовестно тянула лямки везде, куда ни запрягай. Сейчас она пойдет крайней справа. Средней будет молодая важенка Пирни — и упряжка готова в путь.

Харко сидел возле конуры на задних лапах, словно заиндевелый безмолвный пень, и молча наблюдал за дорожными сборами хозяина. Тот почувствовал внимательный взгляд соболятника и быстро отвернулся: не хотелось тревоги в предстоящей поездке. Он сложил вещи к задней стенке сиденья и, пропустив веревку за копылья, крепко притянул их к нарте. Еще раз окинув внимательным взглядом упряжку, он поспешил в дом. Пора уже выезжать.

Анисья давно приготовила ему второй предотъездный завтрак. Сначала она подала холодное — строганину из добела промороженной щуки, затем поставила на столик деревянную миску с дымящимся мясом. Потом налила кружку крепкого чая. Демьян молча ел. А Анисья, занимаясь домашними делами, все время следила, чтобы все у мужа было под рукой — и солонка, и ложка, и сахар, и березовая стружка для рук. Это чтобы он не задерживался перед дальней дорогой. Между тем она напоминала, кому в поселке передать слово «здравствуй», в дом каких родственников непременно надо зайти, что у них спросить.

Выпив чай, Демьян надел расшитые узорами выходные кисы и большую малицу. Подпоясался кожаным ремнем с ножнами на левом и меховым кисетом-подсумком на правом боку. Взглянул на спящих дочерей и, постояв немного, медленно повернулся по солнцу и вышел на улицу.

Пес Харко вдруг вскочил, дернулся на цепи и жалобно заскулил, словно что-то хотел сказать хозяину, о чем-то предупредить. Но Демьян глухо сказал ему:

— Кэча!

И Харко замолк.

Но тут тревожно хоркнул олененок Пев и светлой мордочкой прижался к теплому боку матери Пеструхи. Демьян отогнал его.

Анисья проводила мужа до ворот кораля.

— Ну… до свидания! — сказал Демьян потупившись. — Ждите. Если ничего не случится, на третий день вернусь.

— Оянги-таланки! [10] С удачей-здоровьем! — пожелала Анисья и закрыла ворота кораля, чтобы встревоженный олененок не убежал за матерью — Пеструха тоже оглядывается и хоркает. Наверное, что-то говорит сыну-олененку. Может быть, прощается тоже, «до свидания» свое оставляет дому.

— Бежавший Озером был бы жив — так Пеструха бы дома оставалась, — проговорила Анисья, ни к кому не обращаясь.

Демьян сделал вид, что не расслышал ее слов.

— Я, йим улым! — повторил он и, взмахнув хореем, вскочил на нарту.

Упряжка тронулась.

Пеструха еще раз хоркнула и оглянулась — не идет ли Пев за ними. Когда ездили не очень далеко, обычно олененку разрешалось бегать за упряжкой. Но сейчас тот с хорканьем метался по коралю.

Избушка скрылась за поворотом дороги. И тут уши Демьяна резанул тоскливый вой Харко. Вслед хозяину воет, подумал он. Это плохо. Старый стал, слишком много понимает, слишком многое предчувствует. А это ни к чему собаке, ведь она не человек.

И он попытался избавиться побыстрей от неприятных мыслей о Харко.

Олени бежали ровно и неторопко. Полозья легкой нарты проворно съедали сажени пути, и Демьян не поднимал хорей, не погонял оленей — долго им бежать, пусть силы берегут.

Он покачивался в такт скользящей нарте и прислушивался к музыке полозьев по жесткому снегу, ровному дыханию оленей, серебряному перезвону упряжных цепочек и колец. И под эти звуки в его душе постепенно зарождалась песня — радовался он дороге и движению, ибо в этом была вся жизнь охотничьего рода. Пришла песня такая же долгая, как эта зимняя дорога. И неожиданно пришедшая песня вытеснила постепенно его досаду на беспричинный вой старого Харко. И он все покачивался в такт оленьему бегу, и на него наплывали заснеженные боры и чистые болота, продрогшие сосновые гривки и печальные озера.

Он почти не оглядывался, поскольку все знал по памяти…

Песня все ехала вместе с ним. Это была песня и снега, и деревьев, и неба, и земли. То она замедлялась, и он едва улавливал ее затихающую мелодию. То она набирала темп, набирала силу и звучала как бесконечная симфония Вселенной. И эта симфония пронизывала и связывала в одно целое все, что было на земле и за пределами земли. А он становился частью этой симфонии, неприметной скрипкой — наркасъюхом, [11] Наркасъюх — буквально: «поющее дерево», — смычковый музыкальный инструмент, род хантыйской скрипки. что вела свою партию. Без него симфония может делать свое дело, но она что-то непременно потеряет…

Симфония не мешала его мыслям. Дорога долгая — и дума долгая. А в голове у него много дум. Может быть, столько же, сколько деревьев в этом бору, сколько рек и озер на этой земле, где испокон веков охотились и пасли оленей его предки, что давно перебрались в Нижний Мир и лежат на углу вот этого Малого Яра. Разные думы у Демьяна, приходят длинные и короткие, светлые и печальные. Теперь ему казалось, что было время, когда он ни о чем не думал, кроме охоты и рыбалки. И жили на земле и в душе мир и покой. Во всяком случае, так ему казалось, так думалось.

Уходило лето, приходила осень. Уходила зима, приходила весна. Все шло своим чередом — промышляй зверя и лови рыбу. Но вот появились на нижнем севере, на реке Ватьеган, новые люди, делающие железную дорогу, по которой станет бегать железная машина с вереницей железных нарт-домиков. Строители переворачивают песчаные боры, засыпают болота, делают мосты на больших и малых реках. А на востоке — стороне дождей-ветров — тоже обосновались люди. На Долгом Бору, на угодьях рода Казамкиных зарывают в землю толстую черную трубу. По ней будет ходить горячий черный жир этой тайги. Сколько лет тут жил, жил и был уверен, что, кроме зверя и птицы, ничего нет на этой земле. А теперь, как сказывают знающие люди, большое и очень нужное богатство открыли — нефть и газ. И все это на его земле… И, что ни говори, приятно слышать такое о своей земле. Приятно, но одновременно и… тревожно. Сейчас надо думать не только о зверях и птицах, о соснах и ягельниках, о реках и озерах, но и о железных нартах и черной трубе. Нужно все это осмыслить и понять. И, осмыслив и поняв, найти всему свое место в жизни охотничьего рода-сира, в жизни тайги, в жизни земли. Все новое всегда ищет свое место в жизни. И если ты не осмыслишь и не поймешь это новое, то какой же ты хозяин своей земли?!