Стив Айлетт - Шаманский космос

— То есть все объясняется просто. Вам страшно. Вы боитесь, что сильный враг разъярится. А вы что, хотите ему понравится? Чтобы он вас возлюбил?

Квинас саркастически процитировал:

— "Ненависть лишь умножает ненависть. Разозли ангела смерти — и ты дашь ему лишнюю пару крыльев".

Я улавливал легкие видения: зеленое, словно яблоко, небо, черно-розовая шахматная доска. Да, я мог бы остаться здесь — мумифицированный потенциал. Во мне была эта лень, что похожа на транс. То есть наш план будет благополучно похерен, и все вдруг начнут жить долго и счастливо?

— Как я понимаю, вы все просто в ужасе от нашего одноступенчатого миротворческого процесса. А состояние пойдет в наборе со всем остальным?

Касоларо возмутился.

— Ты — сосредоточие, ты — глаз бури и, в конечном итоге, сам определяешь свое состояние. Твоя память — ты только представь, с каким благоговением все будут ее рассматривать.

— Но при условии, что вы не ошиблись.

А вообще это был полный бред.

— Мы тут с вами разводим споры, как, блядь, в дискуссионном клубе. Обличаем небо, грозимся, как будто наши угрозы его проймут. А ему, между тем, глубоко фиолетово. Вы что, так и не поняли, что это — уже не теория? — Мой разум корчился, ни на что не способный, возле ограничителя — я видел себя, как я отгоняю его пинками. — Вы хоть понимаете, что как только вы снимете с меня блокировку, я пойду и сделаю, что собирался? По-настоящему? А вы, ребята, не припозднились ли, часом? Мы все загнаны в угол, взяты в скобки сравнений. Может быть, хватит уже чушь пороть? Вы, Доминанты, ослаблены, вы засохли — но вам хочется и Интернесинов прихватить с собой, чтобы если уж погибать, так всем вместе. Мы опустились до глупых интриг, мы колотим друг друга по головам в гостиничных номерах — глядя на нас, Первые Мистики-Ренегаты со стыда бы сгорели.

Первые шаманы — мистики-вероотступники и бунтари — строили соборы-обсерватории и тайные убежища, покрытые иглами собственных позвонков наподобие черных стрелок часов. И все эти праведные смерти, все эти жертвы — ради чего? Прожектор в трехмерной графике высветил только отсутствие.

— Ослаблены, — кисло скривился Касоларо. Это был уже не человек, а так — мешок, набитый цепями. — Нет, согласованы с нашим уровнем. А ты? Послушный своему разуму, увязший по самые уши, ты в итоге остался совсем один. И где ты теперь? Висишь на кресте. Твои примитивные расчеты, твоя наивность — они тебе не помогут. То, что ты творишь у себя в голове, ты творишь у себя в голове и не более того. Ты же слабый.

— Да, как вода.

— И там, в отеле, тебя ударили не Доминанты — это была твоя девочка, Мелоди.

И тут появилась Мелоди, силуэт в обрамлении дверного проема, как мысль о бегстве. Она вошла, держа в руках одну из моих старых книг, и увидела меня, приколоченного к кресту. А я еще думал, что прежде я был один. Я вспомнил гостиничный номер: горящие щеки Мелоди — как она прячет лицо в подушку, чтобы я не увидел. Люди считают, что предательству есть пределы, потому что они видят все в черно-белом свете. Слой за слоем, как луковица — кожа, череп, мозг, мысль. Шаблоны.

Квинас едва не подпрыгивал от восторга.

— Мучительно, правда? Страх перед ожидаемым и вероятным будущим.

Улыбочка

Когда можно будет сказать наверняка, что секрет не раскрыт?

Она застыла на месте, и только взгляд метался туда-сюда. И я подумал: я лучше ее, намного.

— Вы все отчитываетесь перед теми, кто выше вас. Как церковники.

Касоларо помрачнел еще больше.

— Ты один, Аликс. Никто не знает, что ты у нас.

— Значит, я могу сотворить с вами все что угодно.

Квинас презрительно хмыкнул и покачал головой.

— Всегда просчитывать свой следующий шаг, да? Кто из нас откажется от максимальной силы, уклонившись от прямого ответа? Громче не обязательно значит глубже. Ты по-прежнему — часть совокупности, где с каждым часом вакуума все больше, а содержания все меньше: здравый смысл — это безумие, песня — это наука, а образ- ничто на пути правой руки. Утомительное повторение порождает восторг, а скука — признак свежести. Но, боюсь, для мозгов это не просто интерлюдия.

Как могут глаза из мертвого серебра таить в себе столько юмора?

Заблокированный этим устройством, я не мог спроецировать этерический зрительный образ, и поэтому вынужден был использовать тайный код слов. Что я там делал? Настраивался на тишину?

— Мне как-то неловко наблюдать, как вы сортируете черепки своих оправданий. Если вы тут высказываетесь за бога с его мелочными сомнениями, отсюда, наверное, следует вывод, что сам он готов и ждет.

— Может быть. Но если он создал нас так, что мы по природе своей восстаем против давящей силы, не подчиняемся и идем наперекор, так чему же теперь удивляться? Да и способен ли он удивляться, по большому-то счету? Рай и ад — оба обещают бессмертие, что в конечном итоге ничего нам не дает. Как говорится, все едино. Так почему бы не удовольствоваться тем, что есть, а, Аликс? И обрести, наконец, покой. А непризнанным он все равно не останется.

— Мы тут что, упражняемся в остроумии? Эпитафию сочиняем? На неоновое надгробие? Единственное, что дает настоящий покой, — это полное поражение, в котором вы, трусы, никогда не признаетесь: допуск реальности, когда ты принимаешь ее целиком. Отказ помочь — это претензия на то, что у нас есть причины быть благодарными. Мы изобрели справедливость и узнали, как нам ненавистны наши непрекращающиеся страдания. Преступления против человечности.

Да, месть — это самоуничтожение, она всегда нуклеарна. Месть — единственное, что у нас осталось, чтобы сохранить достоинство. Любое великое событие в истории открывает немало заслонок, но и закрывает не меньше. Закрывает ровно столько дорог, сколько и открывает. Равновесие сохраняется при любых условиях. Опасайтесь всего, что не дотягивает до понятия «великий». Разве весна сокрушает зиму?

— Я ничем не могу вам помочь. Да пошли вы все в жопу, старперы, это обычное озорство — и не более того. Я сделал, что мог. Кто может, пусть сделает лучше.

В общем, я подозревал, что это был вызов, ловушка. Святость клубилась, как пыль. Команда «Эскейп». Бежать.

Касоларо шагнул вперед со шприцом в руках.

— Смерть — это ограничение распространения этерических волн, — сказал он холодно. — Весьма неприятная штука.

— Бывает, что больнее всего, когда иглу вынимают, — добавил Квинас, явно очень довольный собой.

Касоларо посмотрел мне в глаза.

— Ничего личного.

— Все, что есть — это личное.

Старый добрый клинок, замаскированный под высокие технологии.

Мелоди протянула Квинасу книгу.

— Вот. Нашла у него в номере.

Квинас мельком глянул на книгу и рассеянно пролистал страницы. Мелоди спрятала зеркальную книгу в старую кожаную обложку. Крик, разорванный надвое: это Квинаса втянуло в зеркало. Облако крови осело мелкими каплями на потолке и на полу, окатило присутствующих с головой. Касоларо растерянно обернулся, но Мелоди уже вырубила генератор и обесточила раму.