что босым и отекшим стопам идущего рядом старого человека все трудней и трудней ступать по земле, что, соприкасаясь с землей, они задерживаются на ней дольше, чем прежде, словно это приносит необходимое им облегченье, старый человек заговорил, и его голос тоже показался ей очень усталым: дитя мое, бедное заблудшее дитя, ты веришь, что вам, неискушенным, не имеющим иного оружия, кроме вашей невинной юности, удастся совершить то, чего за последние годы совершить не сумели сильнейшие мира сего, рыцари, герцоги и короли? веришь, что вы в самом деле сумеете вызволить поруганный Гроб Господень из рук неверных? верю, отец, — сказала она, не повышая голоса, но с безмятежной уверенностью, — я верю, что Жак приведет нас в далекий Иерусалим и в один прекрасный день, не знаю, когда он настанет, может быть, через месяц, а может быть, через год, но непременно настанет, день, когда перед нами распахнутся ворота Иерусалима и мы войдем в них, чтобы уже навсегда спасти от насилья, освободить из неволи неверных могилу Христа, я верю, отец, что такой день настанет, хотя не знаю, через месяц это случится или через год, старый человек приостановился на мгновение, подумал: сделай так, милосердный Боже, чтобы никогда не сбылся мой ужасный сон, он стар и устал, — подумала Мод, — вряд ли ему хватит сил вместе с нами дойти до Иерусалима, только мы вслед за Жаком в один прекрасный день вступим в его врата, а теперь он должен меня благословить, не оставит же он меня с моей любовью, как со смертным грехом, не любовь моя — грех, а то, что только ей я могу служить, ей, а не той, высшей, любви, которой служит Жак, если старик благословит меня и простит мой грех, я останусь со своей любовью, но не во грехе, она почувствовала себя очищенной этой минутой прощения, минутой, которая еще не наступила, но вот-вот должна была наступить, и подумала, вдруг охваченная страшным волненьем: когда придет долгожданный день и перед нами распахнутся врата Иерусалима, распахнутся легко и беззвучно, потому что будет нас тысяча тысяч, и все колокола будут звонить, тогда, едва мы приблизимся к Гробу Господню, навечно избавленному от насилия и неволи, он подойдет ко мне, возьмет мою руку в свою и скажет: тебе, дорогая Мод, я обязан тем, что дети из Клуа выслушали меня и пошли за мной, ты первая поверила мне и встала рядом, ты все время была со мной, и сейчас, когда наконец свершилось то, к чему призвал Господь, я могу сказать тебе, Мод: я тебя люблю, я всегда тебя любил, Мод, вначале я любил тебя, как сестру, но давно уже люблю, как мужчина женщину, я люблю тебя, Мод, люблю только тебя, милая, светик мой, ласточка моя, глаза Мод налились слезами, и она уже не видела ни босых отекших ступней исповедника, ни бесшумно плывущих рядом отблесков и теней, ни даже собственных ног и скорее почувствовала, чем заметила движение большой и тяжелой руки, начертавшей над ее головой знак креста, отпускаю тебе, дитя мое, твои грехи, — устало произнес исповедник — и не требую покаянья, ибо кажется мне, если я хоть что-нибудь смыслю в людских делах, что твоя любовь и так тяжкий грех, да сжалится над тобой всемогущий Бог и да позволит он, чтобы Христос, ко Гробу которого ты идешь, занял главное место в твоей душе, во имя Отца и Сына, и Духа Святого, аминь, Мод, по-прежнему с глазами, полными слез, наклонилась, чтобы поцеловать руку старого человека, большую натруженную руку, покрытую огрубелой, шершавой и жесткой кожей, целуя эту огрубелую, шершавую и жесткую руку, она подумала: сейчас он уйдет, и я останусь наедине со своей любовью, исповедник, уже чужой и далекий, продолжал идти вперед, с трудом переставляя босые ноги, а она стояла на месте одна, уже оторвавшаяся от этого человека, но еще не замешавшаяся в толпу теней, которые постепенно становились живыми людьми, она подумала: он возьмет меня за руку, и минуту спустя, уже не видя теней, но чувствуя себя окруженной живыми телами, подумала: этого никогда не случится, он никогда меня не полюбит, она увидела, что мимо ровным спокойным шагом проходит Робер, увидела его сильные руки и темные волосы, он весь был воплощенье надежности, уверенности и покоя, я никогда не полюблю его, — подумала Мод едва ли не с сожаленьем, и тут ей вспомнился недавний вечер, когда она тщетно упрашивала Жака прийти в Клуа, потому что той ночью в деревне должны были играть свадьбу ее сестры Агнессы, они стояли у шалаша, на лугу перекликались сгоняющие с пастбища коров пастухи, в глубине леса закуковала кушка, я тихо сказала: я думала, ты хоть немного любишь меня, он сказал, улыбнувшись: я тебя люблю, снизу донесся голос Робера, кричавшего: Мод, тебя зовет Робер, — сказал Жак, я воскликнула: ох, Жак, почему ты не такой, как все? он смотрел на меня, словно не понимая, что я хочу сказать, ты всегда такой задумчивый и далекий, — сказала я, — ты не любишь людей? люблю, — ответил он, но ты сторонишься их, почему? он уже не смотрел на меня, смотрел куда-то вбок, потом сказал: не знаю, тебе не скучно всегда одному? — спросила я, он едва заметно покачал головой, и грустно тебе не бывает? иногда, — сказал он, все еще глядя вбок, опять Робер крикнул: Мод, он ждет тебя, — сказал Жак, тогда я подумала: он никогда меня не полюбит, и, испугавшись, что расплачусь, повернулась и бросилась бежать, Робер ждал на краю пастбища, я пробежала мимо него и остановилась лишь, когда он меня догнал и схватил за руку, мы шли молча, не глядя друг на друга, Робер сказал: Мод, я хотела вырвать руку, но он только крепче ее сжал, я люблю тебя, Мод, — сказал он, — и никогда не перестану любить, он шел ровным шагом, сильный и сосредоточенный, от него веяло спокойствием, и в том, что он говорил, были уверенность и покой, у него была теплая сильная рука, рядом с ним я могла б ничего не бояться, я сказала шепотом, чтобы своими словами не так больно ранить его: я не могу тебя любить, Робер, он помолчал, потом сказал: знаю, но я тебя люблю и буду ждать до тех пор, пока и ты меня не полюбишь, тогда я остановилась с колючей льдинкой в сердце, нет, — воскликнула я, — я никогда не перестану его любить, уже последних коров согнали с луга, голоса пастухов отдалялись, мы были одни в тишине и пустоте, он не мог не почувствовать, что моя рука дрожит, идем, — сказал он, — холодает, теперь он шел впереди, обогнав ее на какие-нибудь пять-шесть шагов, она видела его ладную фигуру, излучающую покой и надежность, видела его обнаженные руки и короткие темные волосы, он шел своим обычным, спокойным и ровным шагом, не ощущая усталости, потому что настороженное внимание, владевшее им, вытеснило усталость, он шел рядом со старым исповедником, и впереди не было никого, только лесная просека, ставшая их общим путем, лесная просека, поросшая травой и стиснутая громадными стенами леса,
Читать дальше
