Василе Василаке - На исходе четвертого дня

А у бабы Кицы, пожалуйста, и на этот счет свое мнение:

– Никанор, будь мужчиной… Послушай меня: женщина сходит с ума, только когда не плачет, а мужчина – только когда кричит… Так что лучше уж ты не кричи, а помоги мне отнести эту миску с голубцами во двор, чтобы поставили их вариться в казан на плиту. Ей-богу, судорога поясницу свела!..

«Ну, как с ней быть, с бабой Кицей! Своими судорогами, говорят, трех попов отправила на тот свет, которые, между прочим, никогда не кричали… Ох, век женщин пришел!..» – И Никанор схватил с пола миску с голубцами и, нахмурившись, быстро вышел из комнаты.

Впрочем, хмурился он только для вида, а про себя был даже рад отдохнуть от словоохотливой своей половины, от бабы Кицы с перчеными ее комментариями, от не дававших ему покоя причитаний Ирины.

Во дворе поискал в карманах спички, вытащил папиросу, закурил:

«Утешу-ка себя папиросой… и заодно над жизнью подумаю!»

Однако и здесь, во дворе, тоже шла своя жизнь, а вместе с нею шли свои разговоры. Старший гробокопатель, как раз хорошенько выпив вина и наевшись досыта голубцов, теперь благодушно настроенный, рассказывал своему более молодому помощнику:

– Так вот, квартирантка наша Женя, зоотехничка, ушла от нас. И не с кем переброситься словом… «Замуж выхожу, дедуня!» – сказала мне…

Никанор старался не вслушиваться в разговоры могильщиков, а сосредоточиться на своем. Конечно, он уже не надеялся воочию увидеть Кручану, слишком тревожил, слишком много значил для него этот человек… Но вот вызвать в своем воображении кого-то попроще, пусть хоть самое плевенькое «видение», – на это он еще, скажем, надеялся… Вон того парня, на кукурузе, с графином вина, обидевшего его своим выкриком: «Да здравствуют, бадя Никанор, твои ямки… до светлой весны!..»

А первый гробокопатель продолжал свой рассказ:

– Сначала ребят было начала приводить к дому, под окна. А я говорю: «Голубушка, дяде не нравится. И тете тоже». Поняла да замуж пошла девка. «Замуж иду, дедуня Горицэ…» – «Что ж, иди, дело хорошее…»

«А может, взять жениха-племянника-моряка? Казалось 0ы, только что бился с ним целый вечер на сговоре… И слова его забавные словно застряли в ушах… „Кручу ли баранку, ласкаю ли красавицу Нину, прежде всего удовольствие получаю… Имею на это полное право!..“ Слова-то вот они, а лицо… не возникает никак!»

И опять первый гробокопатель:

– А моя-то: «На что она, глупая, берет этого, а не того? „Молчи, – говорю, – может, это и есть ее счастье…“

«Хотя бы, на крайний случай, увидеть кассира, старика Костакела… – тоскливо думает Никанор. – Тьфу, не удается никак!.. Эти могильщики со своей квартиранткой – Зинкой-зоотехничкой – заморочили мне мозги!.. Мешают сосредоточиться. А может, я потерял свой редкостный, таинственный дар?… Вот было бы обидно, все же он нравился мне самому…»

И Никанор с осуждением посмотрел на небо и, может бессознательно подражая Кручану, зачем-то погрозил звездам кулаком. И даже вслух произнес: «Вы, звезды… оставайтесь с вашим предназначением там, на небесах… Наплевать мне на вас!..» Но тут же опомнился: «Слушай, неужто я пьян?» И устыдившись глупых слов и мальчишеского поступка, опрометью, не разбирая дороги, бросился в дом…

Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручану уже была здесь, с опухшим от слез лицом. Она закончила свои причитания, и теперь ее ожидали другие обязанности… Остальные сельчане, родичи и просто знакомые, тоже должны были проститься с покойником. Плакать у изголовья мужа без перерыва было бы не очень-то вежливо по отношению к ним…

Общий разговор на поминках – не только потребность людей, но и их прямая обязанность не оставлять близких родичей покойного без внимания, отвлекать их от слез, смягчать горечь утраты. Вот и сейчас один из двоюродных братьев покойного со стаканом вина в руке и с истинно крестьянской смекалкой вносил необходимую ноту путаницы, смешной чепухи в общее мирное настроение:

– А ну, давайте выпьем, чтобы эта осень с нами была!.. – произнес он словно, на свадьбе, поднимая стакан, – А ты, Ирина, будь здорова и не мучайся мыслями! Эти мысли только во вред, вот что я тебе доложу… Ведь я живу как раз возле большого шоссе – вы и сами знаете, но теперь речь не об этом. Жена моя жалуется в последнее время: «У меня, – говорит, – Петря, болит голова…» «Отчего, – спрашиваю, – женщина?…» «От мыслей», – отвечает она. «А что за мысли тебя мучают, женщина?…» – «Гляжу я на эти машины, как они пролетают туда-сюда… Ну как не кружится у них самих голова от такого верчения и сутолоки?…» – «Да, верно, с головой у тебя не в порядке… А ты, – спрашиваю, – сегодня прикладывалась?» «Нет, – отвечает, – сегодня ни капли в рот не брала!.. И все равно думаю – не понимаю: как они размножаются, эти машины?…» Я, конечно, ей объясняю: «Вот так, искусственно!.. Как и мысли в твоей голове…» – «Ах, как хочется мне увидеть это своими глазами!» «Хорошо, – говорю, – а пока иди – смотри телевизор…» «Ой, Петря, – говорит, – вот отчего у меня уж действительно раскалывается голова!..» И чувствую я, вывела она меня из терпения, у самого раскалывается голова, и в глазах рябь кругами… «Чего ты от меня хочешь?» – спрашиваю. А она говорит: «Петря, а как это искусственно?…» – «Показать?!» – «Покажи…» – «Потом покажу, а пока выйди в огород, найди листья хрена и ко лбу привяжи. И когда вернешься, на пальцах тебе объясню…» Вот как получается с мыслями… Нет уж, лучше не думать, чтобы голова не кружилась, и немножко ногам дать покою…

Все это были враки. Просто-напросто шутливыми словами он разрядил атмосферу, успокоил хозяйку дома, улыбками расцветил лица гостей и даже вроде бы слегка подновил облупленную и засаленную штукатурку на стенах… И даже проклятый бочонок из-под вина теперь, после его шутки не так бросался в глаза! А резиновая кишка, которая, как известно, и в воде не тонет, и в земле не гниет, казалась уже фрагментом клистирной трубки, впрочем, возможно, какого-либо другого снаряда домашнего обихода.

Женщины безостановочно работали руками, молчали и внимательно слушали говорившего. Они казались очень серьезными, всепонимающими и всепрощающими древними божествами, а вот кончики пальцев их ловких рук, проворно снуя в рыжей кукурузной крупе, казалось, ласково улыбаются, заворачивая в виноградные листья вместе с комками риса и мясного фарша каждую удачную шутку… И подобно тому, как фарш и крупа постепенно исчезали из мисок, так уходила грусть из людских сердец! И так же, как аккуратные голубцы в обертке из виноградных листьев наполняли недавно еще пустовавшую миску, так шутливые речи рассказчика заполняли душевную пустоту, чтобы там, в самой глубине, медленно тлеть, или неторопливо кипеть, или гореть ярким пламенем, исходя из индивидуальных особенностей душевла-дельца…