Ежи Анджеевский - Никто

Когда бы Одиссей ни пришел, он заставал Евмея сидящим возле хижины. Потому-то и удивился он, зайдя однажды раннею весной в усадьбу Евмея и увидев вместо него сидящего на скамье Ноемона в коротком хитоне, туго стянутом в поясе ремнем. Теперь юноше было лет шестнадцать, и, когда он при виде гостя поднялся, от статной его фигуры повеяло свежестью и красотой молодости. Волосы у него были золотистые, глаза зеленые, продолговатые, слегка косящие, взгляд внимательный, чуткий и вместе с тем вопрошающий. Жадность и холод были в его глазах.

— Ты Ноемон? — сказал Одиссей. — Давно я тебя не видел.

— Привет тебе, божественный муж, — низко поклонился юноша.

Но когда выпрямился, в его глазах не было и тени смущения или покорности.

— Почему не Евмей приветствует меня? — спросил Одиссей. — Неужто он еще не завершил свой трудовой день?

— Он занемог, — отвечал Ноемон. — Велел перед тобой извиниться, что не может встать и приветствовать тебя.

— Он болен?

— Да, болен, но в сознании.

— Проведи меня к нему, Ноемон! Впрочем нет, я сам пойду.

— Исцели его, господин, — сказал юноша.

Одиссей, уже на пороге хижины, остановился — в голосе юноши ему послышалась не просьба, но скорее приказ.

— Ты думаешь, я обладаю силой, присущей лишь богам?

— Если ты сумел обмануть бдительность троянцев, провести циклопа Полифема, перехитрить чародейку Цирцею и совершил множество других славных деяний, блистающих хитроумием, — почему бы ты не мог справиться с недугом? Прошу тебя!

— Ты слышишь свой голос?

Ноемон слегка усмехнулся.

— Евмей говорит, что он звучит приятно.

На что царь:

— Евмей знает тебя и дольше и лучше, чем я, — наверно, он прав.

И он вошел в хижину. Там, на обычном своем ложе из шкур, укрывшись лохматым покрывалом из овечьей шерсти, лежал Евмей.

— Что ж это ты, Евмей? — весело спросил Одиссей. — Притворяешься недужным?

— Именно так, добрый мой господин, — отвечал Евмей с расстояния как будто более далекого, чем то, что отделяло его от гостя. — И кажется, совсем недурно притворяюсь.

Ноемон, вошедший вслед за гостем, стоял позади, и Одиссей ощущал на своей шее его дыхание. Раздраженно передернув плечами, он подошел к лежащему. Лицо Евмея с впалыми, давно небритыми щеками было воспаленное, чересчур широко раскрытые глаза лихорадочно блестели.

Ноемон мгновенно подвинул Одиссею табурет с искусной резьбой. И хотя божественный гость уже не раз сиживал на этом давнишнем своем подарке, теперь, подумал* он, ему приятней было бы сидеть на вязанке хвороста, которую ему радушным жестом указал когда-то верный свинопас.

— Ноемон, — сказал Евмей, — приготовь к ужину все, что полагается.

Одиссей махнул рукой, давая понять, что это лишнее.

— Не бойся, господин, — успокоил его больной, — Ноемон, хотя и молод, а хозяйничает не хуже меня. В эту пору ты же обычно бываешь голоден, Одиссей.

— Верно! — снова засмеялся Одиссей. — В твоей хижине у меня всегда пробуждается аппетит, и я знаю, что ты всегда его утолял вкусным угощеньем.

— Так взгляни на очаг!

Над очагом и впрямь жарился на вертеле поросенок.

— Сейчас будет готов, — сказал Ноемон.

Одиссей с минуту молчал. Чело его омрачила забота.

— Ты страдаешь?

— Я намного старше тебя, Одиссей, — отвечал Евмей. — Когда ты родился, мне было примерно столько же лет, сколько теперь Ноемону.

— Ты крепкий, не поддавайся.

— Ты же знаешь, Одиссей, я только однажды участвовал в сражении, к тому же проигранном, — тогда меня, царского сына, захватили в плен финикийцы и продали твоему отцу. Но, хотя в прошлом у меня нет ратных подвигов, я смерти не боюсь.

— Я знаю, ты смел душой.

— И все же не настолько, чтобы мне не хотелось пожить при Ноемоне, пока он не возмужает, чтобы с твоего дозволения и по твоей милости он мог унаследовать мое место свинопаса и управляющего всем твоим имуществом.

— Ты не умрешь. Не думай об этом. Я пришлю к тебе ключницу Евриклею, она в болезнях разбирается и знает, какими зельями их лечить.

— Пенелопу она не сумела спасти.

— Она простая смертная, как ты и я. Да Пенелопу уже никакие лекарства не спасли бы. Боги оказали ей милость.

Долго молчать им не пришлось, Ноемон тут же поднес на деревянной доске искусно нарезанного поросенка. Затем налил в деревянный кубок итакского вина.

— Приемный твой отец прав, — сказал Одиссей. — Ты и впрямь отличный хозяин. Садись, поешь вместе с нами. А ты, Евмей?

— Благодарствуй, великодушный Одиссей. Мне теперь довольно хлеба и воды.

— Да благословят боги нашу трапезу, — молвил Одиссей.

За трепезой и после нее они долго беседовали, был уже поздний час, когда Одиссей, заметив по лицу и голосу больного, что он утомлен, встал и попросил Ноемона проводить его со двора.

Ночь была беззвездная, темная, лил дождь, и дул сильный, но теплый ветер. Запахнув мягкий плащ, Одиссей сказал:

— Я не напоминаю тебе, чтобы ты ухаживал за верным моим Евмеем, я знаю, ты это делаешь от души и с уменьем.

— Разреши проводить тебя, Одиссей, — сказал юноша.

— Я знаю дорогу и хорошо вижу в темноте.

— Но дорожки размокли, стали скользкими.

— Почему ты не говоришь прямо, что хочешь мне что-то сказать или о чем-то спросить?

— Ты угадал, господин.

Одиссей, минуту помолчав:

— Ну что ж, идем.

Ноемон скрылся в дверях хижины и почти тотчас же выбежал к Одиссею уже без хитона, совершенно нагой.

— Я люблю весенний дождь.

— Понимаю, — отвечал Одиссей. — В твоем возрасте и в такую вот погоду мы с ровесниками устраивали гонки и состязания.

— У меня нет ровесников. Вернее, они есть, но я их не люблю.

— Ты гордый?

— Они надоедают мне своей любовью.

— Тебе не нравится быть любимым?

— Нравится лишь тогда, когда это люди, которых я люблю или мог бы полюбить. Нет, не так — которых хотел бы полюбить.

Нагое тело юноши светилось в темноте, он шел легко, как бы танцуя, ступни его, казалось, едва касаются мокрой земли. Когда они вышли за каменную ограду, окружавшую Евмееву усадьбу, Одиссей приказал:

— Говори!

— Я вижу, мой приемный отец не напрасно называет тебя великодушным…

— Я обещал, что, когда свершится назначенное, ты останешься служить у меня как достойный, я надеюсь, преемник Евмея.

— Я хотел просить тебя о другой милости.

— Просишь ты так, будто требуешь. Пожалуй, можно опасаться, как бы со временем ты не оказался слишком суровым надсмотрщиком за моими пастухами.

— Я хочу тебя просить, нет, умолять, когда ты решишь отправиться в новый поход…

Дождь почти перестал, только редкие, тяжелые капли падали с дубов, меж которыми они шли.

— Я не помышляю о новых походах.

— Но если так случится?

— Ты расстался бы с Евмеем?