Марио Варгас Льоса - Похождения скверной девчонки

— Что ж, раз ты не можешь выйти за меня замуж, есть другой вариант: что нам мешает сделаться любовниками?

— Я верная жена, безупречная супруга, — ответила она притворно строгим тоном. И тут же без всякого перехода спросила: — А где товарищ Жан? Он вернулся в Перу, чтобы устроить там революцию?

— Да, несколько месяцев назад. И я ничего не знаю ни о нем, ни обо всех остальных. Хотя пока не читал и не слыхал, чтобы там началась партизанская война. Будем надеяться, что революционные воздушные замки растают как дым — без следа. А партизаны разойдутся по домам и забудут всю эту историю.

Мы проболтали часа два, не меньше. Разумеется, она уверяла меня, что ее роман с команданте Чаконом — досужие сплетни перуанцев, живущих в Гаване, а на самом деле они с команданте были просто добрыми друзьями. Она избегала говорить о том, как проходила военную подготовку, да и вообще старалась не вдаваться в подробности своего пребывания на острове. Избегала она и любых политических суждений. Единственная ее кубинская любовь — Робер Арну, поверенный в делах из французского посольства. Теперь, кстати, он получил повышение и стал советником-посланником. Едва сдерживая смех, хотя видно было, что ее до сих пор душит негодование, она описала, чего им стоило пожениться и сколько бюрократических препон пришлось преодолеть. Немыслимая вещь: приехавшая на Кубу революционерка решила улизнуть, не завершив курса военной подготовки… Но тут, надо отметить, команданте Чакон «проявил любовь и благородство» и помог им одержать верх над проклятыми чиновниками.

— Давай спорить на что угодно: ты спала с этим чертовым команданте!

— А ты, никак, ревнуешь?

— Да, сказал я, ужасно ревную. Она такая красивая, что я готов запродать душу дьяволу, готов на все, лишь бы лечь с ней в постель или хотя бы поцеловать. Я взял руку мадам Арну и поцеловал.

— Эй, перестань! — прикрикнула она, с преувеличенной опаской озираясь по сторонам. — Ты забыл, что я замужняя дама? А если здесь ненароком окажется кто-то из знакомых Робера, если мужу насплетничают?

Я сказал, что прекрасно понимаю ее: брак с дипломатом — вынужденный шаг, она согласилась на него исключительно ради того, чтобы вырваться с Кубы и обосноваться в Париже. И правильно сделала, я ведь тоже считаю, что Париж стоит любых жертв. Но чего ради теперь, когда мы сидим с ней вдвоем, она разыгрывает комедию, изображая из себя верную и любящую жену, хотя мы оба отлично знаем, что все это сказки. Она ничуть не рассердилась на мои слова, только быстро сменила тему и принялась жаловаться на то, что и здесь бюрократы не лучше, чем на Кубе: она, хоть и вышла замуж за француза, соблюдя все формальности, получит французское гражданство лишь через два года. А еще они только что сняли квартирку в Пасси. Сейчас она занята обустройством нового жилища, и как только наведет там порядок, непременно пригласит меня и познакомит со счастливым соперником, а он человек не только приятный, но еще и очень-очень образованный.

— Завтра я лечу в Лиму, — сообщил я. — Как мне найти тебя после возвращения?

Она дала мне номер своего телефона и адрес, потом поинтересовалась, живу ли я в той же мансарде, где она когда-то так страшно мерзла. Неужели все в том же «Отель дю Сена»?

— Мне трудно расстаться с мансардой, ведь там я пережил лучшие в своей жизни часы. Поэтому для меня она прекраснее любого дворца.

— Лучшие часы — это те самые? Я правильно угадала? — спросила она, приблизив ко мне лицо, на котором коварно соединились любопытство и кокетство.

— Те самые.

— За это я должна тебя поцеловать. При следующей встрече напомни мне про мой должок.

Но всего через несколько минут, прощаясь, она уже забыла о недавних опасениях и предосторожностях и подставила мне для поцелуя не щеку, а губы. И я заметил, как ее пухлые чувственные губы чуть дрогнули, добавив поцелую особый смысл — обещание. Когда я пересек бульвар Сен-Жермен, направляясь к гостинице, я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее: она стояла на том же месте, на углу рядом с рестораном «Де Маго», — светлая золотисто-желтая фигурка в белых туфельках. Она смотрела мне вслед. Я кивнул, и она помахала рукой, в которой держала шляпку с цветочками. И тут я совершенно отчетливо понял, что все эти годы ни на миг не забывал ее и продолжал любить так же, как в самый первый день нашего знакомства.

Я прилетел в Лиму в марте 1965-го, незадолго до своего тридцатилетия. И сразу обнаружил, что фотографии Луиса де ла Пуэнте, Гильермо Лобатона, толстого Пауля и других лидеров МИРа не сходят со страниц газет и экранов — к тому времени в Перу уже появились телевизоры. Все это выглядело ужасно романтично. Повстанцы сами разослали свои фотографии в газеты, заявив, что перед лицом жестокой эксплуатации крестьян и рабочих и в связи с тем, что правительство Белаунде Терри стало пособничать империализму, Движение революционных левых решило начать вооруженную борьбу. И лидеры МИРа явили себя соотечественникам. На фотографиях они были запечатлены с длинными бородами, гривами до плеч и в полевой форме: черные безрукавки с закрытым воротом, брюки цвета хаки и высокие ботинки, в руках — винтовка. Я убедился, что Пауль остался таким же толстым. На фотографии, напечатанной на первой полосе «Коррео», он стоял вместе с четырьмя товарищами. Но улыбался только он один.

— Этим безумцам не продержаться больше месяца, — вынес свое суждение доктор Атаульфо Ламиель, когда утром я навестил его в адвокатской конторе на улице Боса в центре Лимы. — Они хотят превратить Перу во вторую Кубу! Твою тетку Альберту хватил бы удар, если бы она дожила до такого и увидела рожи этих каторжников — наших новоиспеченных партизан.

Мой дядя — как, впрочем, и многие другие — не принимал всерьез их заявлений о переходе к вооруженной борьбе. Люди считали подобные планы абсурдом, считали, что все это закончится, не успев начаться. В те несколько недель, что я провел в Перу, меня одолевали мрачные предчувствия, к тому же на родине я ощущал себя чужаком. Я жил в доме тети Альберты на улице Колон в Мирафлоресе, где все напоминало о ней, все хранило следы ее присутствия — и осталось таким же, как в годы моего отрочества. Мне трудно было справиться с волнением, когда в комоде обнаружились сложенные строго по датам мои письма из Парижа. Я встретился кое с кем из старых приятелей, живших когда-то в Баррио-Алегре, и в субботу мы большой компанией пошли обедать в китайский ресторанчик на Виа-Эспреса, чтобы вспомнить былые времена. Правда, кроме воспоминаний, ничего общего у нас не осталось. Они давно получили специальность, где-то служили, занимались бизнесом — двое работали на фирмах у собственных отцов. Но как можно было их жизнь сравнить с моей парижской жизнью? Трое уже успели жениться, у одного появилось потомство, еще у троих имелись возлюбленные, и дело шло к помолвке. Мы обменивались шутками, чтобы хоть как-то заполнить паузы в разговоре. Все изображали, будто завидуют тому, что я живу в городе наслаждений, среди француженок, которым, по слухам, нет равных в постели. А я за разговором подумал о том, как бы они удивились, если бы узнали, что за все годы парижской жизни я спал с одной-единственной девушкой, да и та была перуанкой, мало того — с той самой Лили, самозваной чилийкой, которая устроила здесь такой переполох в пору нашего отрочества. Что я думаю про партизан, о которых кричат все газеты? Мои приятели, как и дядя Атаульфо, не воспринимали их всерьез. Конечно, этим последователям Кастро, засланным сюда с Кубы, долго не продержаться. И кому только пришла в голову мысль, будто в Перу может когда-нибудь победить коммунистическая революция? К тому же, если правительство Белаунде не сумеет остановить их, к власти, чтобы навести порядок, снова придут военные, чего никто из моих приятелей тоже не желал. Боялся этого и доктор Атаульфо Ламиель.