Валерий Примост - Штабная сука

Я подбросил дров в буржуйку. Стало немного теплее. Закурил. Струйки дыма поднимались к потолку легко-легко. Они были такие свободные и непринужденные, они могли лететь куда им вздумается и не зависели от нескольких литров тягучей бурой жидкости. Я смотрел на них, светло-серых в ярком свете электрической лампочки, и неторопливо потягивал свою сигаретку. За окном сгущалась темнота. Острая боль уже прошла, осталась только ноющая, занудная пустота. Я осторожно, чтобы не растревожить рану, подполз к стене и оперся на нее спиной. Я не хотел, чтобы за спиной было пусто.

Напротив меня уселась мерзкая костлявая стерва в грязном балахоне, скрестила по-турецки кривые обглоданные палки ног и положила рядом косу. У меня в голове шумело, перед глазами плыли полупрозрачные оранжевые круги, но я видел ее перед собой очень четко. Она пристально смотрела на меня пустыми глазницами и иногда изгибала в кривой ухмылке голые кости челюстей. Она таки доконала меня. Я долго боролся с приливом и ухитрялся выныривать даже тогда, когда многих других рядом со мной захлестывало с головой и утаскивало на дно. У меня так долго получалось делать это, что в конце концов я сам поверил в свою непотопляемость. И вот сейчас она пришла сказать мне, что я ошибался. Она пришла сказать мне, что я не лось, что на ее отмели не бывает лосей. Что ж, я и сам уже это видел. Она бормотала ублюдским голосишком — таким же голым, костлявым и хромым, как и она сама, — какой-то нечленораздельный бред, и хихикала, и подвывала, и звала, и паршивая, крысиная моя жизниш-ка, поджав хвост, медленно выползала из меня на этот зов. И времени не стало, за окном подыхала ночь, а в печке одно за другим подыхали поленья.

Едва шевеля пересохшими губами, я матерился, матерился без конца, и проклинал, и гнал ее ко всем херам, но она только скалилась в ответ, не спуская с меня своих жадных пустых глазниц. А потом я увидел, что эти глазницы уже не были пустыми, это очень легко увидеть, достаточно только внимательно присмотреться. Там, внутри, уже был я, и она потихоньку глодала меня своими голыми внутренностями. Я снова и снова пытался выгнать ее, но она так и не ушла. Она и сейчас здесь. Она по-прежнему сидит вон в том углу, скрестив свободные от мяса голени, и пожирает то, что от меня осталось. Она будет со мной до конца.

Мы были с ней вдвоем в этом доме. Только она и я. В целом мире. Она знала обо мне все. А я знал о ней совсем немного. Но мне еще предстояло узнать все то, чего я пока не знал.

И я снова закурил и снова подбросил в буржуйку дров. И сигаретный дым, легкий и свободный, снова поднимался к потолку. И огонь в буржуйке тоже был свободный и легкий, и весело прыгал по тугим деревянным трупам. Мне так нравилось смотреть на это, что я швырял и швырял поленья в топку. Пока они не закончились.

Надо было идти за дровами. Надо было выползти наружу, преодолеть десять метров до поленницы и вернуться назад. Это было совсем несложно. И я это отлично знал. Подумаешь, десять метров! Плевое дело. Десять метров туда. Десять метров обратно. И снова — огонь. Тепло. Жизнь. Ведь согласитесь, ничего сложного нету в том, чтобы сползать за дровами к поленнице, расположенной в каких-то ничтожных десяти метрах от дверей. Верно?

Я не пополз за дровами. Потому что там, снаружи, могли быть ОНИ. Да нет, не «могли быть». ОНИ там были. На самом деле, понимаете? Я чувствовал это. Я знал это наверняка. ОНИ были там, снаружи. ОНИ стояли у дверей и ждали, когда я совсем свихнусь и выползу за дровами. Они ждали там, чтобы словить меня и убить снова, как это ОНИ уже один раз сделали. А потом, когда я снова замерзну от потери крови и выползу за дровами, ОНИ снова будут стоять у двери и ждать, чтобы убить меня опять, а потом, когда мне опять придется поползти к поленнице, ОНИ нападут на меня у входа и убьют, и потом, когда я открою дверь и выползу на снег, ОНИ будут тут как тут, чтобы… НЕТ! НИ ЗА ЧТО! Нашли дурака… Нанялся я вам, что ли?.. Я… я… я… лучше я здесь… А ОНИ пусть там… Пусть мерзнут…

Боже ты мой, вдруг обожгло меня, боже ты мой! ОНИ ведь могут войти внутрь!.. Я попытался дотянуться до засова, но острая боль в боку швырнула меня на пол. И я лежал у потухшей, холодной буржуйки, не сводя безумного взгляда с двери. Каждую секунду, каждый миг я ждал ИХ. Я считал их, эти секунды, я тасовал их без конца, я ворочал их, словно неподъемные туши на бойне, и каждую долгую секунду дверь могла открыться, впуская ИХ, могла открыться, но не открывалась… А она, эта сука, сидела напротив меня, скрестив ноги, и ухмылялась, даже не прикрывая рта затхлой костлявой клешней…

А потом была тишина. Густая, как кровь. И там, где была она, уже не было ничего другого. Тишина — это не отсутствие звука. Тишина — это то, что убивает звук.

Тишина — это не пустота, это что-то более плотное и массивное, чем любой звук. Огонь уже не трещал дровами, и у меня уже не было сил материться, и я все глубже погружался в эту тишину, и только иногда, чтобы не захлебнуться в ней, двигал каблуком по полу, Я делал это, чтобы хоть что-нибудь услышать… А потом она поднялась до самого потолка, и я утонул в ней…

Мне приснилось слово «ЧМО». Оно было вышито на бархатном знамени части, которое целовали уроды в хаки, а с полотнища на них текли вязкими блестящими лентами полоски крови. Оно проступало от ударов блях и всплывало в загаженных очках. Оно… Объемное, огромное, глубокое, оно было везде и всюду, весь мир был оно. Оно прорастало корнями, изъязвлялось ржавчиной, гнило, цвело, наполнялось, рвалось на части… Все это было во мне. Крутящиеся вихри, ломающиеся, раскалывающиеся на части и смешивающиеся пустоты, потоки вьющихся немыслимым хороводом искр, безумные всплески и бездонные мутные воронки — все это был я. И еще многое-многое другое, чему нет названия…

Наверное, Гуляев и Банник прибыли в батальон и рассказали обо всем, что произошло здесь. Только так можно объяснить звук, который я услышал утром. Когда солнце ткнуло свою белую обмороженную харю в окошко, осветив оставшиеся от меня кровавые ошметки, разбросанные по полу, тишину убил приближающийся рев шестьдесят шестого. Потом под чьими-то торопливыми шагами захрустел снег, и дверь со скрипом отворилась. Я поднял глаза и увидел сверкающий хром офицерских сапог, а над ним длинную мохнатую шинель с красными петлицами медицинской службы. Это были вы.

АКС — автомат Калашникова со складным прикладом,

АКСУ — автомат Калашникова со складным прикладом укороченный.

Балабас — физиономия.

Баш (плана) — твердый шарик или кусок другой формы приготовляемого из конопли наркотика, более крупный, чем кропаль (см.).

Бурый — крутой, наглый.