Уильям Хоффер - Только с дочерью

То, что я нацарапала, было скорее запиской, причем не вполне удобоваримой. Я постаралась как можно короче изложить последние новости и просила родителей какое-то время не давить ни на посольство, ни на Госдепартамент. До тех пор, пока ко мне не вернется Махтаб. Я написала, что люблю их. Вся страничка была залита слезами.

Я сняла жалюзи с окна на фасаде и с конвертом в руках стала ждать появления соседки. По тротуару проходили редкие прохожие – я сомневалась, узнаю ли свою благодетельницу, укутанную в чадру или русари. Мимо прошло несколько женщин, но они даже не взглянули в мою сторону.

К дому приближалась еще одна. Она была одета в черное манто и русари и как будто спешила по делам. Однако, поравнявшись с моим наблюдательным пунктом, она посмотрела вверх и едва заметно кивнула. Письмо выскользнуло у меня из рук и, плывя по воздуху, словно осенний лист, опустилось на мостовую. Моя новая союзница быстро подняла его и, спрятав в складках платья, заспешила прочь.

Больше я ни разу ее не видела. Я подолгу стояла на заднем балконе в надежде, что она покажется, но она, по-видимому, решила больше не подвергать себя риску.

Мои расчеты оправдались – видя, как усердно я молюсь Аллаху, Махмуди смягчился. В качестве вознаграждения он принес мне экземпляр «Хайяна» – ежедневной газеты, выходившей на английском языке. Все сообщения здесь были пропагандистским враньем, но по крайней мере я могла хоть что-то читать на родном языке, помимо религиозных книг и словаря. Кроме того, теперь я знала число. Было невозможно поверить, что прошло всего лишь полторы недели моего заточения. Может, «Хайян» врал насчет числа, так же как и насчет всего остального?

Появление газеты ознаменовало собой внезапную перемену в моем положении или, скорее, в поведении Махмуди. Теперь он приходил домой каждый вечер со свежим номером «Хайяна», а иногда и с гостинцем.

– Клубника, – объявил он однажды, вернувшись еще до наступления темноты. – Я с трудом ее нашел и заплатил кучу денег.

Какой странный и вместе с тем очевидный шаг к примирению! Он отказался купить клубнику для Махтаб в тот вечер, когда мы возвращались от Эллен и Хормоза, – последний вечер вместе.

С тех пор как я в последний раз ела клубнику, прошел почти год. Эта была мелкая и сухая и, наверно, довольно безвкусная, но в тот момент она казалась мне редчайшим яством. Жадно проглотив три ягоды, я заставила себя остановиться.

– Остальное отнеси Махтаб, – сказала я.

– Хорошо, – согласился он.

Иногда, по вечерам, Махмуди был со мной приветлив, пытался завязать разговор. Иногда держался отчужденно и агрессивно. И хотя я беспрестанно расспрашивала его о Махтаб, он отмалчивался.

– Сколько это может длиться? – как-то спросила я.

В ответ он лишь пробормотал что-то невразумительное.

А между тем на смену одному унылому дню шел другой.

Среди ночи нас разбудил звонок в дверь. Махмуди, быстро вскочив с постели – он спал чутко, мучимый демонами, – устремился к выходившему на парадное окну. Я осталась в спальне, где до меня донесся голос Мустафы, третьего сына Баба Хаджи и Амех Бозорг. Махмуди ответил на фарси, что сейчас же идет.

– Что случилось? – спросила я, когда Махмуди вернулся в спальню, чтобы наспех одеться.

– Махтаб заболела, – сказал он. – Я должен идти. У меня внутри все оборвалось.

– Позволь мне пойти с тобой! – взмолилась я.

– Нет. Ты останешься здесь.

– Пожалуйста.

– Нет!

– Приведи ее домой.

– Нет. Домой я ее не приведу.

Он направился к двери, я же, вскочив с постели, устремилась за ним, готовая бежать по улицам Тегерана в ночной рубашке, если это вернет мне дочь.

Но Махмуди оттолкнул меня и запер за собой дверь – я осталась один на один с этим новым кошмаром. Махтаб больна! И больна настолько, что среди ночи за Махмуди явился Мустафа. Отвезет ли он ее в больницу? Вдруг это что-нибудь серьезное? Что с ней? Моя девочка, моя девочка, моя девочка! – причитала я.

Всю эту бесконечную ночь, проведенную в слезах и темных страхах, я пыталась проанализировать скудные сведения о Махтаб. Почему Мустафа?

Я вспомнила, что Мустафа и его жена Малук жили всего в трех кварталах от нас. Махмуди было удобно перепоручить им Махтаб. Махтаб их знала и неплохо ладила с их детьми. Малук же в отличие от большинства членов семьи была довольно-таки чистоплотной и дружелюбной. Мысль о том, что Махтаб жила у Мустафы и Малук, меня немного успокоила, однако служила слабым утешением для моего разбитого сердца. Когда ребенок болен, он острее всего нуждается в матери. Я попыталась мысленно послать Махтаб свою любовь и участие, надеялась и молилась, что она ощутит всю глубину моего сострадания.

В течение последнего времени мне казалось, что хуже уже не бывает, однако сейчас мною овладело и вовсе безраздельное отчаяние. На смену тревожной, жуткой ночи наконец пришло утро, но я по-прежнему не имела никаких известий. Утро тянулось еще дольше. С каждым ударом моего страждущего сердца я восклицала: «Махтаб! Махтаб! Махтаб!»

Я не могла ни есть, ни спать.

У меня все валилось из рук.

Единственное, на что я была способна, – это воображать, как она лежит на больничной койке, одна-одинешенька.

Затем потянулись нескончаемые, горькие и тягостные послеполуденные часы. Пожалуй, то был самый долгий день моего жалкого прозябания.

Я буквально теряла рассудок. Выглянув из окна спальни, выходившей на зады, в соседнем дворе я увидела женщину. Эта укутанная в чадру старушка была прислугой. Она склонилась над декоративным фонтаном и свободной рукой старательно ополаскивала кастрюли и сковородки. Я много раз наблюдала ее за этим занятием, но никогда с ней не заговаривала.

Я приняла решение. Сбегу из своей темницы, помчусь к дому Мустафы и Малук и спасу моего хворающего ребенка. Находясь в полном смятении, я была не в состоянии рассуждать трезво и потому не заботилась о последствиях. Каковы бы они ни были, я должна сейчас же увидеть свою дочь!

На этом окне не было ни решеток, ни жалюзи. Я придвинула к нему стул и перелезла на наружную часть подоконника шириной не более пары дюймов.

Стоя на этом выступе и цепляясь за верхний край оконной рамы, я была всего на расстоянии шага от крыши одноэтажного соседнего дома. Повернув голову направо, я крикнула:

– Ханум!

Женщина испуганно оглянулась.

– Вы говорите по-английски? – спросила я на фарси. Я надеялась, что мы с ней обо всем договоримся: она разрешит мне перелезть к ним на крышу, впустит в дом, а там выведет на улицу.

Однако, услышав мой вопрос, женщина ухватилась за чадру и убежала в дом.

Я осторожно влезла обратно. Не было ни помощи, ни выхода. Я принялась сновать по квартире, снедаемая мрачными мыслями.