Мария Галина - Малая Глуша

Где-то далеко раздавался ровный гул автомобильной трассы.

Небо было выцветшим и чуть размытым, как бывает после полудня.

Инна вдруг побледнела, поставила чемодан посреди асфальтовой дорожки, пересеченной трещинами и слизистыми подсохшими блестящими следами, какие обычно оставляют улитки, отошла к детскому грибку и села на приколоченную к нему лавочку.

– Инна, что с вами? – спросил он на всякий случай, потому что она застыла, охватив руками живот, лицо в тени деревянного грибка, поэтому выражение разобрать было трудно.

– Ничего, – сказала она почти одними губами. – Вы… сначала вы.

Он огляделся. Кроме старухи, никого поблизости не было. Над дальними крышами дрожал нагретый воздух. Вдали гудела трасса.

Он вдруг почувствовал, что у него взмокли ладони, и вытер их о штаны.

– Я не спросил его, – вдруг сказал он. – Условия… есть ли условия?

– В смысле? – тоскливо переспросила Инна. Она все еще пахла мандарином. Новогодний запах волной наплывал в летнем душном воздухе.?- Не оборачиваться, не смотреть в глаза, я не знаю… Есть же какие-то… еще с древних… ну… – Он запнулся.

– По-моему, ничего, – сказала Инна. – Главное – дойти. Найти.

Забрать. Всё.

Она разомкнула кольцо рук и провела обеими ладонями по волосам.

– Где мне… где ее искать?

– Не знаю, – сказала Инна. – Но раз нас сюда привели, она здесь.

И Юрка здесь. Господи, Юрка здесь, какое… – она зажмурила глаза и резко выдохнула, – какое счастье.

Она подняла к нему резко помолодевшее лицо с блестевшими глазами.

– Да, – сказал он. – Да, конечно.

Растерянный, он отошел от нее и подошел к старухе на табуретке. На старухе была вылинявшая голубая мохеровая шапочка, чуть съехавшая набок. Из-под нее выбивались поверх бледной кожи седые прядки.

– Извините, – сказал он.

Старуха подняла глаза; глаза были молочные, как у котенка, пустые, со слезой.

– Что? – спросила она.

Неужели и ее кто-то держит? Вот такую?

– Мне нужно… я ищу…

– Что? – повторила старуха. – Говорите громче. Я не слышу.

– Я ищу Риту… Маргариту Панаеву. Па-на-еву.

Почему Ритка так и не захотела поменять фамилию? Чтобы утвердить собственную независимость?

– Что? – переспросила старуха. Крючок и недовязанная салфеточка у нее в руках дергались, словно в такт невидимой музыке.

Отчаявшись, он вновь отошел к Инне и присел рядом с ней.

– Ну что? – спросила она шепотом.

– Это старуха. Совсем старая. Ничего не слышит.

– Надо подождать, – сказала Инна тихим, звенящим голосом. – Кто-то еще выйдет.

– Тут целый микрорайон. Они могут жить в каком-то другом доме.

– Ну и что? У нас полно времени. Сколько угодно.

– Я не уверен, Инна, – сказал он, – что у нас так уж много времени.

Отсюда нелегко уйти. Чем дальше, тем тяжелее. Мы еще держимся за… то, что за Рекой. Но это ненадолго. Мы прирастем здесь. Так оно чаще всего и получается, я думаю.

– Ну и что? – повторила она рассеянно, думая о своем.

– Помню, я… поехал в загранкомандировку, ну, первый раз. В Польшу.

На две недели. В Гданьск. Морской порт, знаете, так вот, первую неделю я скучал ужасно. Даже первые десять дней. Хотелось рассказать… про то, что я вижу, обсудить, я звонил по межгороду, каждый вечер, думал, как она там? Как они там? А потом – появились какие-то мелкие привычки. В кафе рядом с гостиницей было хорошее разливное пиво. Правда хорошее. И кофе со сливками. И официанты стали со мной здороваться. И я познакомился с одним, Войтек его звали, инженер, приятный человек, он меня пригласил в гости, и там была такая Малгожата, нет, не подумайте, просто я вдруг понял… что привык. Что мне будет этого не хватать, вот этого кафе, и моря, и

Войтека, и Малгожаты. И этой улочки, такая, знаете, улочка… И что это постепенно становится важно, всякая мелочь, а дом далеко и как бы сам по себе. Я привык, Инна. Это происходит очень быстро. Очень быстро.

– Странно, что вы вообще пошли сюда, – сказала она, поджав губы.? Сколько уже лет? Семь? Восемь? Вы тоже должны были привыкнуть.

– Это другое дело, – возразил он. – Я не поменял жизнь. Не заместил ее другой. Я потерял то, что ее наполняло.

Она пожала плечами. Он вдруг увидел ее новым зрением – маленькую, испуганную, взъерошенную, в грязной когда-то нарядной кофте, в порванной юбке, в кедах на отекших ногах. Как же она пойдет отсюда?

Она привезла ему одежду, штатскую одежду, а сама поедет в таком рванье!

Впрочем, одернул он себя, скорее всего она вернется в Болязубы. Он почему-то знал, что она вернется в Болязубы. Куда вернется он сам, он старался пока не думать.

Надежда освещала ее изнутри, как свеча.

Он словно увидел себя со стороны: футболка в грязи и бурых пятнах крови, размокшие, полуразвалившиеся кроссовки, грязные джинсы.

Хорошо, бумажник в кармане джинсов, подумал он. Куртку-то я потерял.

– А вы были в армии? – спросила она вдруг.

– На сборах. У нас была военная кафедра.

Она пожала плечами, словно говоря: “Так я и думала!”

Где-то включилось радио, он не слышал, что говорит дикторша, но улавливал интонацию, потом пустили песню.

Сегодня любовь

Прошла стороной,

А завтра, а завтра ты встретишься с ней!

Не на-адо печалиться,

Вся жизнь впереди…

По асфальтовой дорожке к дому шла молоденькая девушка, почти девочка; в руке у нее болталась нитяная авоська с батоном и бутылкой молока внутри.

– Я спрошу, – сказал он и торопливо поднялся. Она тоже встала, оправляя руками юбку, словно пытаясь произвести хорошее впечатление.

Девушка размахивала авоськой больше чем надо и старалась не наступать на трещины в асфальте.

– Девушка, – сказал он. – Извините…

Она подняла светлые бровки, переводя взгляд с него на Инну и обратно.

– Я… – Его вдруг осенила неприятная мысль, что все это – и Малая

Глуша, и Река, и девочка Люба, и псоглавцы – оказалось просто сном, муторным и многозначительным, как это часто бывает с плохими снами.

Он вспомнил, где и когда видел это место; мимо этого района он проезжал на жигуленке по пути в Болязубы, на том, с садовыми инструментами на заднем сиденье.

Вся жизнь впереди,

Надейся и жди, – доносилось из окна.

– Вы не знаете, – спросил он, чувствуя себя ужасно глупо, – где живет Маргарита Панаева?

Девушка глядела на него, рассеянно накручивая на палец прядку волос.

– Нет, – сказала она неуверенно. – Кажется, нет. А сколько ей лет?

– Двадцать шесть. Она такая, ну… небольшого роста, темноволосая.

Он вдруг понял, что не может вспомнить Риткиного лица.

– Нет, – повторила девушка, глядя на него распахнутыми серыми глазами в длинных слипшихся ресницах. – Темноволосая, двадцать шесть…

Он подумал, что она, конечно, знается все больше с одногодками, такими же девчонками, которые ходят на дискотеку, а там жмутся по стеночке и хихикают или слушают Ободзинского, или “Цветы”, или что там они еще слушают.